Пёс. Андрей Хорошавин

попыток, что привлечь, чьё либо внимание, к возникающим на фабрике проблемам, не удастся, я плюнул на всё, и то же занялся решением личных проблем. Благо, никого это особо не волновало.

      На исходе зимы я почувствовал, что тихо схожу с ума. А в апреле понял, что если не возьму отпуск, то смогу кого ни будь убить. Я три года не отдыхал. Чуть ли не силой вырвав у директора резолюцию на заявление на отпуск, я укатил на четыре месяца к родителям в Амурскую область.

      Домой вернулся, лишь в начале августа. Не смотря на тяжесть двух чемоданов, пулей взлетел на третий этаж. Провернув ключ в замке, ввалился в квартиру. В нос ударило сыростью и запахом плесени. Бросив чемоданы в прихожей, и не снимая обуви, прошёл в комнату, включил свет, распахнул все форточки и плюхнулся на диван. В дверь позвонили. Удивлённый, я пошёл открывать.

      – Здорова, Владимирыч! – На пороге, переминаясь с ноги на ногу, стоял Севрюк Леонид Тимофеевич. – Уже приехал? А я слышу, вроде дверь хлопнула. Пойду, думаю, проверю. – Он с опаской поглядывал через плечо на дверь своей квартиры, и прятал, что-то завёрнутое в газету, под мышкой.

      – О! Тимофеич! Заходи. Сейчас сообразим, чего ни будь!

      Он юркнул в раскрытую дверь, и уже на кухне, развернув газету, с гордостью установил на стол бутылку «Пшеничной».

      – Вот! Припас! Только закусь не успел. Боялся, моя застукает.

      – Это не беда. – Я направился в ванную. – Ты доставай из чемоданов всё, что понравится, а я пока ополоснусь с дороги. Там, родители напихали всякого.

      – Ага! Есть, понял! Давай, пёрья почисть! Я тут разберусь.

      Когда я разомлевший, выполз из ванной, стол уже истомился ожиданием. Толстые куски ржаного хлеба, сало, солёные грузди, лук, две рюмки, две вилки, нож, водка, банка с домашней тушёнкой. Всё по-мужски – коротко и ясно.

      Жахнули по первой. Закинули вдогон сало да по грибку. Повторили. Поели. По телу разлилось тепло. Появилась пепельница. Закурили. Тимофеич, как всегда, «Беломор-Канал», я «Парламент». После первых жадных затяжек, кухню заволокло дымом. Я приоткрыл форточку пошире. Потянуло свежестью.

      – Как дела то, Тимофеич? – Я вытянулся на стуле, сложив руки на груди.

      – Да, как дела? Ничего. Живём помаленьку. Девки ещё в лагере. Моя на даче командует. Ничего. Потихоньку.

      – Ну, вот. Рассказал. «Ничего. Потихоньку» – передразнил я. – Меня, считай, полгода в Питере не было, а ты за полминуты всё доложил. Да? – Я вновь, глубоко, с удовольствием затянулся. – Как на фабрике? Ещё дышит? Как девчата твои? Как Вальсик? Небось, здоровенный кобель уже вымахал. Сколько ему? Года полтора, а? – Тимофеич, молча, налил по третьей и, не дожидаясь меня, выпил. – Не понял, – встревожился я. – Случилось, что? С собакой что ни будь? Заболел?

      – Да если б заболел, то ещё ладно. – Вздохнул он.

      Моя челюсть медленно начала отвисать.

      – Умер?

      – Да, если б помер, то тоже ладно. Тока вот… – Тимофеич