Олеся. Александр Куприн

тем машинально я шёл всё дальше. Лес редел понемногу, почва опускалась и становилась кочковатой. След, оттиснутый на снегу моей ногой, быстро темнел и наливался водой. Несколько раз я уже проваливался по колена. Мне приходилось перепрыгивать с кочки на кочку; в покрывавшем их густом буром мху ноги тонули, точно в мягком ковре.

      Кустарник скоро совсем окончился. Передо мной было большое круглое болото, занесённое снегом, из-под белой пелены которого торчали редкие кочки. На противоположном конце болота, между деревьями, выглядывали белые стены какой-то хаты. «Вероятно, здесь живёт ириновский лесник, – подумал я. – Надо зайти и расспросить у него дорогу».

      Но дойти до хаты было не так-то легко. Каждую минуту я увязал в трясине. Сапоги мои набрали воды и при каждом шаге громко хлюпали; становилось невмочь тянуть их за собою.

      Наконец я перебрался через это болото, взобрался на маленький пригорок и теперь мог хорошо рассмотреть хату. Это даже была не хата, а именно сказочная избушка на курьих ножках. Она не касалась полом земли, а была построена на сваях, вероятно, ввиду половодья, затопляющего весною весь Ириновский лес. Но одна сторона её от времени осела, и это придавало избушке хромой и печальный вид. В окнах недоставало нескольких стёкол; их заменили какие-то грязные ветошки[25], выпиравшиеся горбом наружу.

      Я нажал на клямку[26] и отворил дверь. В хате было очень темно, а у меня, после того как я долго глядел на снег, ходили перед глазами фиолетовые круги; поэтому я долго не мог разобрать, есть ли кто-нибудь в хате.

      – Эй, добрые люди, кто из вас дома? – спросил я громко.

      Около печки что-то завозилось. Я подошёл поближе и увидал старуху, сидевшую на полу. Перед ней лежала огромная куча куриных перьев. Старуха брала отдельно каждое перо, сдирала с него бородку и клала пух в корзину, а стержни бросала прямо на землю.

      «Да ведь это – Мануйлиха, ириновская ведьма», – мелькнуло у меня в голове, едва я только повнимательнее вгляделся в старуху. Все черты бабы-яги, как её изображает народный эпос, были налицо: худые щёки, втянутые внутрь, переходили внизу в острый, длинный, дряблый подбородок, почти соприкасавшийся с висящим вниз носом; провалившийся беззубый рот беспрестанно двигался, точно пережёвывая что-то; выцветшие, когда-то голубые глаза, холодные, круглые, выпуклые, с очень короткими красными веками, глядели, точно глаза невиданной зловещей птицы.

      – Здравствуй, бабка! – сказал я как можно приветливее. – Тебя уж не Мануйлихой ли зовут?

      В ответ что-то заклокотало и захрипело в груди у старухи; потом из её беззубого, шамкающего рта вырвались странные звуки, то похожие на задыхающееся карканье старой вороны, то вдруг переходившие в сиплую обрывающуюся фистулу[27]:

      – Прежде, может, и Мануйлихой звали добрые люди… А теперь зовут зовуткой, а величают уткой. Тебе что надо-то? – спросила она недружелюбно и не прекращая своего однообразного занятия.

      – Да вот, бабушка, заблудился

25

Старый лоскут чего-либо, старая тряпка [Словарь русского языка. Т. 1. Изд. 3. М.: Русский язык, 1985. С. 158].

26

Щеколда [Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля. Т. 2. Изд. 2. СПб., М.: Тип. М. О. Вольфа, 1881. С. 124].

27

Высокий звук мужского или женского голоса своеобразного тембра; фальцет [Словарь русского языка. Т. 4. Изд. 3. М.: Русский язык, 1988. С. 568].