Чем ближе к лесу…. Екатерина Андреева

никто не возвращается. Может там и не живут монстры, но есть кое-что поинтереснее.

      Мои ладони вспотели, и я сглотнула ком в горле.

      – Что? – хриплым от ужаса голосом спросила Эмили.

      – Сама смерть, – разведя руки в стороны, ответила Розалин.

      Ни крика, ни визга не раздалось, даже дыхания не было слышно. И только тени все так же отплясывали на стенах.

      – Ну хватит! – взорвалась Бернадин. – Марш в свою комнату! Что за темы?! Вы не мужчины, а леди! Завтра будете весь день молиться, стоя на коленях. Может быть, тогда ваши помыслы очистятся от всякой чепухи!

      На лица девушек упала мрачная тень, и только Лорен радостно засветилась, бросая на отца Генри до ужаса неприличные взгляды.

      III

      Каменная плитка, устилавшая церковной пол, была вся испещрена мелкими белыми прожилками, словно молочными ручейками. Я старалась смотрела только на них, не поднимая глаз на тело перед нами. Тело Лорен.

      Ее обнаружили утром, висевшей на дереве прямо около домика отца Генри. На шее у нее осталась глубокая красная отметина от веревки, а ночная рубашка была грязной от ее собственных испражнений. «Смерть бедняков!» – шептались наставницы, как будто это было самым важным в случившемся. «Так все слуги от нас разбегутся! – говорили они. – Позор!»

      Отец Генри пел твердым решительным голосом, хотя и трясся все утро, как больной. Интересно, что Мэй делала рядом с его домом? Сомневаюсь, что он пустил бы ее внутрь.

      В пансионе сегодня было оживленно, констебль и еще несколько молодых служащих осматривали дом и допрашивали слуг. Они приехали сегодня после полудня, преодолев несколько миль ухабистой и грязной дороги. Кованые тяжелые ворота сегодня впервые открылись для кого-то поинтереснее почтальона, но это не принесло нам никакой радости.

      Все девушки сегодня без конца рыдали. Взгляни на них, и покажется, что все они души не чаяли в Лорен. Но я-то знала, что плачут они от страха за свои собственные жизни. Мне тоже было страшно, но я хотя бы не притворялась. И только Рина меня понимала. Она никогда не выказывала эмоций и смотрела на всех и вся с некой долей недоуменного презрения, будто не понимала, как мы можем жить так, как мы живем.

      Мы сидели рядом, чинно склонив головы и бормоча молитвы, и я была безмерно благодарна ей за эту холодность и молчаливую угрюмость, от которой почему-то становилось легче. Но потом она вдруг схватила меня за руку, заставив испуганно дернуться, приблизилась и зашептала: