Тайна Вселенской Реликвии. Книга первая. Владимир Маталасов

когда ей уже стали надоедать его странные действия. – Что это ты за мной всё ходишь, да ходишь, будто привязанный? Делать тебе что ли нечего? Иди лучше подыши свежим воздухом, или займись каким-нибудь полезным делом.

      Примеркой Кузя остался доволен: их рост почти что совпадал.

      Долго не раздумывая, он извлёк из тумбочки, на которой стоял телевизор, стопку пронумерованных школьных альбомов для рисования, поудобнее умостился на мягком диване и задумался, дав волю нахлынувшим на него воспоминаниям…

      Примерно через месяц после высылки отца, когда Кузе было лет одиннадцать, он, как-то раз, явившись домой из школы, быстро перекусив и отдохнув, принялся за уроки. Он быстро расправился с ними. Оставалось только решить последнюю задачку по математике. Но она почему-то не решалась.

      Кузя оторвался от занятий, решив сделать передышку. Пододвинув к себе школьный альбом для рисования, взяв простой карандаш, он стал раздумывать, что бы ему такое нарисовать. Взгляд его упал на Екатерину Николаевну. Она сидела на диване, закинув нога за ногу, опершись локтём руки на ладонь другой, и в задумчивости теребила тонкими пальцами украшавшую её шею серебряную цепочку. Кузю потрясло выражение её глаз в этот миг. Столько в них было отрешённости и безысходности, столько тоски, отчаяния и печали, что этот образ матери врезался в его память на всю жизнь.

      Глядя на мать, он машинально водил карандашом по чистому листу бумаги, изредка, безотчётно поглядывая то на него, то на мать. Наконец, вспомнив об уроках, он хотел было отложить альбом в сторону, как вдруг увидел на листе сделанный его же рукой рисунок лица матери. Но самым впечатляющим в этом карандашном наброске были мамины глаза. Такого выражения глаз он у мамы больше никогда не видел. Этот рисунок Кузя сохранил на память и хранил его до сих пор, как реликвию.

      Однако, с этого дня он постепенно пристрастился к живописи. Но только живопись эта была какой-то странной, особенной. Основной темой его произведений, пока что в карандашных набросках, стали – глаза, человеческие глаза, рисунками которых было испещрено уже множество альбомов. Со временем, в этом, он, казалось, достиг совершенства. Он пришёл к убеждению, что только глаза, их выражение, могут передать весь потаённый, глубинный мир чувств и переживаний человека, его духовное богатство, и считал их «индикатором» человеческой души. По специальной литературе он в доскональной степени изучил анатомическое и физиологическое строение глаз, иногда подолгу рассматривая в зеркале, через увеличительное стекло, и свои. Он достиг такой точки познания и навыков в этом направлении, что, глядя прямо в глаза человеку, мог почти что с достоверной точностью определить его привычки, характер, склонности, настроения, чувства, желания, и прочее. Глядя в глаза человеку, он как бы проникал во всё его существо, в его внутренний, духовный мир.

      Но рисовал он не только глаза людей, но и глаза зверей, птиц,