Катилось яблочко. Елена Котенко

шку атрибутикой.

      – Сергей Константинович Ромник, проходите, вас ожидают, – объявила миниатюрная девушка в костюме балерины с туго завязанными в пучок волосами, от чего у нее натягивался лоб, и лицо казалось вечно удивлённым. Она мило, но с ощущаемым безразличием, улыбнулась и прошла к лестнице.

      «На этот раз все будет хорошо!» – уговаривал себя Скромник. – «Возможно, ювелир я действительно никудышный, но гармонист уж точно хороший»

      – Здравствуйте, – пискнул гном, не справившись с голосом от нервов.

      – Добрый день, прохо…– директор театра поднял на него глаза и изумленно замолк.

      Скромник почувствовал, как начинает краснеть, что случалось с ним всегда при таком внимании. Он отчаянно попытался притупить стеснение и сконцентрироваться на своей цели, но щеки, все ещё мокрые от слез, продолжали наливаться сочным маковым цветом.

      – Ну что же вы, юноша, стоите, присаживайтесь, – улыбнулся директор, блеснув глазами, и указал на высокое, оббитое красным бархатом кресло.

      Скромник почувствовал себя вдвойне неловко: из-за того, что стоит столбом, и из-за того, что стул был высоким, и чтобы на него усесться гному – а точнее сто сорока пяти сантиметровому молодому человеку – пришлось бы подниматься на носочки. Чувствуя кожей каждый момент своего позора, Ромник перешёл кабинет и присел на краешек стула, надеясь потом подняться и сесть удобнее. Директор разулыбался ещё больше, и гномику совсем поплохело.

      – Так-с, дорогой мой, по какому вы вопросу, напомните? – он сел за стол и повесил на нос золотистое пенсне, которое скорее оказалось бы у аристократа времен Николая Второго, чем у современного человека. Если, конечно, он не был директором театра и владельцем всего того барахла, на котором сидел Скромник в коридоре.

      – В оркестр… играть на гармони.

      – Сергей Константинович, вы что, плакали?

      – Нет, я просто так, там, в коридоре… с непривычки… Запах сильный, глаза печёт…

      – А я уже думал, вы расчувствовались от красоты нашего театра, – развёл руками отец этого великолепного помещения. Скромник может и поддакнул бы, если бы с рождения не обладал природной честностью. Всякая его ложь становилась видна сразу же на пунцовых щеках. – Так вы хотите играть на губной гармошке, правильно понимаю?

      – Да, но… нет.

      «Зачем я сказал «да», если имел в виду совсем другое?»

      – Так да или нет?

      – Нет, – Скромник глубоко вздохнул, чувствуя, как в груди в районе солнечного сплетения разрастается жгущий ком стыда. – На большой. Точнее, на обычной. Самой обычной.

      – На аккордеоне получается? Свой инструмент есть?

      – Н-нет и нет.

      «Здесь гармошка называется аккордеоном, или он говорит о другом инструменте?» – мысленно застонал гном.

      – В оркестре, стало быть, хотите сидеть?

      – Да. Я могу быть позади всех, чтоб меня не было видно! Могу репетировать целый день, без выходных, правда!

      – Это, конечно, все хорошо, но… – улыбка директора стала точно такой же, как у выбежавшей балерины. Актёр на сцене – актёр и в жизни, —…к сожалению, нашему оркестру не нужны народные инструменты, все-таки у нас современный театр. Но вот если бы вы хотели попробовать себя на сцене – это было бы шедеврально! Тролль в «Холодном сердце», Квазимодо из «Собора Парижской Богоматери», «Белоснежка и семь гномов», в конце концов!

      Скромник схватился за подлокотники, боясь и упасть, и разрыдаться.

      – Нет-нет-нет, я лучше на гармошке! Я умею, правда, на гармошке!

      Отец всего театра вздохнул и сложил руки в замок.

      – Тогда, боюсь, я ничем вам не могу помочь. Театру музыканты не требуются.

      «Только клоуны», – добавился про себя Скромник.

      Гном молча слез со стула.

      – Спасибо за приём.

      – Всегда пожалуйста, приходите ещё – только уже в актёры, – подмигнул директор, провожая его насмешливым взглядом.

      Скромник вышел из кабинета и почувствовал, как на глазах наворачиваются слезы и на этот раз не от запаха. Снова отказ. Он услышал, как урчит живот, почувствовал покалывание в ладошках.

      «Может, правда нужно было соглашаться? Попросил бы хотя бы аванс…» – подумал он.

      «И сбежал в тот же день», – прошипел тайный внутренний голос. Скромник вздрогнул и открыл глаза. Такие мысли пугали гнома, особенно потому, что он не знал, где они могут скрываться в его голове и светлой душе.

      – Конечно, нет, – пробормотал он про себя. – Да и я – на сцене?

      Он представил это себе слишком живо, чтобы остаться непоколебимым. Красные бархатные кресла. Свет фонарей. Огромный зал. Улыбки и смех, к которым он не может присоединиться, ведь вызывает их. Гном стоит в лохмотьях, палках и земле с уродливым гримом и горбом на спине и смотрит жалким слезливыми глазками на публику и актёров. Мелькают вспышки фотоаппаратов, суфлер подсказывает ему реплики, а Скромник не может произнести ни слова, чувствуя, как загораются