А. П. Платонов. Рассказы и повести. Андрей Платонов

не говоря ничего Козлову, встал с ложа, посмотрел на знакомого ему Вощева и сосредоточился далее взглядом на спящих людях; он хотел произнести томящее его слово или просьбу, но чувство грусти, как усталость, прошло по лицу Прушевского, и он стал уходить. Шедший со стороны рассвета Чиклин сказал Прушевскому:

      – Если вечером ему опять покажется страшно, то пусть приходит снова ночевать, и если чего-нибудь хочет, пусть лучше говорит.

      Но Прушевский не ответил, и они молча продолжали вдвоем свою дорогу. Уныло и жарко начинался долгий день; солнце, как слепота, находилось равнодушно над низовою бедностью земли; но другого места для жизни не было дано.

      – Однажды, давно – почти еще в детстве, – сказал Прушевский, – я заметил, товарищ Чиклин, проходящую мимо меня женщину, такую же молодую, как я тогда. Дело было, наверное, в июне или июле, и с тех пор я почувствовал тоску и стал все помнить и понимать, а ее не видел и хочу еще раз посмотреть на нее. А больше уж ничего не хочу.

      – В какой местности ты ее заметил? – спросил Чиклин.

      – В этом же городе.

      – Так она, должно быть, дочь кафельщика! – догадался Чиклин.

      – Почему? – произнес Прушевский. – Я не понимаю!

      – А я ее тоже встречал в июне месяце и тогда же отказался смотреть на нее. А потом, спустя срок, у меня нагрелось к ней что-то в груди, одинаково с тобой. У нас с тобой был один и тот же человек.

      Прушевский скромно улыбнулся:

      – Но почему же?

      – Потому что я к тебе ее приведу, и ты ее увидишь; лишь бы она жила сейчас на свете!

      Чиклин с точностью воображал себе горе Прушевского, потому что и он сам, хотя и более забывчиво, грустил когда-то тем же горем – по худому, чужеродному, легкому человеку, молча поцеловавшему его в левый бок лица. Значит, один и тот же редкий, прелестный предмет действовал вблизи и вдали на них обоих.

      – Небось уж она пожилой теперь стала, – сказал вскоре Чиклин. – Наверно, измучилась вся, и кожа на ней стала бурая или кухарочная.

      – Наверно, – подтвердил Прушевский. – Времени прошло много, и если жива еще она, то вся обуглилась.

      Они остановились на краю овражного котлована; надо бы гораздо раньше начать рыть такую пропасть под общий дом, тогда бы и то существо, которое понадобилось Прушевскому, пребывало здесь в целости.

      – А скорей всего она теперь сознательница, – произнес Чиклин, – и действует для нашего блага: у кого в молодых летах было несчетное чувство, у того потом ум является.

      Прушевский осмотрел пустой район ближайшей природы, и ему жалко стало, что его потерянная подруга и многие нужные люди обязаны жить и теряться на этой смертной земле, на которой еще не устроено уюта, и он сказал Чиклину одно огорчающее соображение:

      – Но ведь я не знаю ее лица! Как же нам быть, товарищ Чиклин, когда она придет?

      Чиклин ответил ему:

      – Ты ее почувствуешь и узнаешь – мало ли забытых на свете! Ты вспомнишь ее по одной своей печали!

      Прушевский