Гулящая. Панас Мирный

возгласы.

      – Он у меня полтинник заел…

      – А у меня рубль; да еще в холодной поморозил…

      – О, на это он мастер! Еще с панщины научился с людей шкуру драть!

      Приська вернулась домой задумчивой и нерадостной. Грыцько уже начинает измываться над нею, а это только начало. Сегодня при всех собакой назвал ее. Подумайте! За что? За то, что свое потребовала? Верно говорят – кровопийца! И так глубоко запала в ее душу обида, так берет за сердце, что Приська места себе не находит. Как гвоздь, вошла она в голову. И она не может ее забыть. Нет, я этого так не оставлю. Зачем мне тебя спрашивать, когда прийти за своим? Взял – так отдай! Говорит: нет у него. У кого? – У него нет… Нет, нет… сегодня же пойду. Пообедаю и сразу же пойду. И не уйду из твоего двора, срамить буду перед всем селом, пока не отдашь.

      И Приська, пообедав, пошла. Грыцька она застала за обедом. Его глаза встревоженно перебегали с одного предмета на другой, лицо хмурое, чуб торчмя – признак, что Грыцько уже выпил.

      – Скоро пришла! – глухо произнес он, увидав Приську.

      – За своим, – ответила она резко.

      – Подожди же, пока пообедаю, – не то издевательски, не то угрожающе сказал Грыцько.

      Приська села на край нар, ждет. В хате тихо; только слышно, как стучит ложка, как шлепает Хивря от печи к столу, как сопит Грыцько. Никто и словом не обмолвится, будто онемели. Но молчание это гнетущее, грозное… Кажется, достаточно произнести первое слово, и оно, как ветер, раздует пламя пожара, и разгорится жаркий, буйный спор.

      Приська, понурившись, сидит, прислушивается к этой враждебно-настороженной тишине; глядит, как сверкают злые зеленые глаза Хиври и как по-разбойничьи, исподлобья пялит глаза Грыцько.

      Вот обед и кончился. Грыцько встал, перекрестился, принялся набивать трубку.

      – Подожди, пока выкурю, – с глумливой усмешкой говорит Грыцько, выходя из хаты.

      Приська вся затряслась. Сидит, молчит, дожидается. Не скоро вернулся Грыцько.

      – А ты все ждешь? Подожди же еще, пока высплюсь, – говорит Грыцько, ехидно улыбаясь.

      Приська не выдержала. Словно кто-то хлестнул ее кнутом изо всех сил – она рванулась, и слезы градом посыпались из ее глаз.

      – Грыцько! Бога побойся! – сквозь слезы произнесла она. – Мало ты издевался над нами при жизни Филиппа? Мало крови с нас выпил, когда жили у тебя? Так еще над несчастной вдовой и сиротой потешаешься!.. Бог все видит, Грыцько. Не тебя накажет, так детей твоих.

      Туча-тучей посмотрел на нее Грыцько; глаза загорелись от злобы.

      – Ты еще грозиться пришла? – крикнул он.

      – Бог с тобой, Грыцько! Не грозиться, а за своим пришла. Бога вспомни… Праздник святой идет… Ты будешь есть и пить, а тут гроша нет за душой…

      – Денег, говоришь, нет, – откликнулась Хивря, гремя горшками, – а Святки справлять хочешь.

      – Разве если мы бедные, так нам уж и есть не надо? – сказала Приська.

      – А я тебе вот что скажу, Приська. Коли беда, так еще с перцем!.. Если бы все не проедали и не пропивали, то деньги были бы у вас.

      – Хорошо так говорить тому, у кого они есть. А когда и то нужно, и другого не хватает… и подушную заплати, и выкупные отдай… А