Ночь перед Рождеством. Лучшие рождественские истории. Александр Грин

во сне идет.

      Тогда я подбежал сбоку к старичку и говорю:

      – Доброчестный человек!

      А он отзывается:

      – Что тебе?

      – Куда ты нас ведешь?

      – Я, – говорит, – никого никуда не веду, всех Господь ведет!

      И с этим словом вдруг остановился: и я вижу, что пред нами низенькая стенка и ворота, а в воротах проделана малая дверка, и в эту дверку старичок начал стучаться и зовет: – Брате Мирон! а брате Мирон!

      А оттуда дерзый голос грубо отвечает:

      – Опять ночью притащился. Ночуй в лесу! Не пущу! Но старичок опять давай проситься, молить ласково: – Впусти, брате!

      Тот дерзый вдруг отчинил дверь, и вижу я это человек тоже в таком же колпаке, как и старичок, но только суровый-пресуровый грубитель, и не успел старичок ноги перенести через порог, как он его так толкнул, что тот мало не обрушился и говорит:

      – Спаси тебя Бог, брате мой, за твою услугу. «Господи! – помышляю, – куда это мы попали», и вдруг как молония меня осветила и поразила.

      «Спасе премилосердный! – взгадал я, – да уж это не Памва ли безгневный! Так лучше же бы, – думаю, – я в дебри лесной погиб, или к зверю, или к разбойнику в берлогу зашел, чем к нему под кров».

      И чуть он ввел нас в маленькую какую-то хибарочку и зажег воску желтого свечу, я сейчас догадался, что мы действительно в лесном ските, и, не стерпев дальше, говорю:

      – Прости, благочестивый человек, спрошу я тебя: гоже ли нам с товарищем оставаться здесь, куда ты привел нас?

      А он отвечает:

      – Вся Господня земля и благословенны все живущие, – ложись, спи!

      – Нет, позволь, – говорю, – тебе объявиться, ведь мы по старой вере.

      – Все, – говорит, – уды единого тела Христова! Он всех соберет!

      И с этим подвел нас к уголку, где у него на полу сделана скудная Рогозина постелька, а в возглавии древесный кругляк соломкой прикрыт, и опять уже обоим нам молвит:

      – Спите!

      И что же? Левонтий мой, как послушенствующий отрок, сейчас и повалился, а я, свое спасение наблюдая, говорю:

      – Прости, Божий человек, еще одно вопрошение…

      Он отвечает:

      – Что вопрошать: Бог все знает.

      – Нет, скажи, – говорю, – мне: как твое имя?

      А он, как совсем бы ему не соответствовало, бабственною погудкою говорит:

      – Зовут меня зовуткою, а величают уткою, – и с этими пустыми словами пополз было со свечечкою в какой-то малый чулан, тесный, как дощатый гробик, но из-за стены на него тот дерзый вдруг опять закричал:

      – Не смей огня жечь: келью сожжешь, по книжке днем намолишься, а теперь впотьмах молись!

      – Не буду, – отвечает, – брате Мирон, не буду. Спаси тебя Бог!

      И задул свечку.

      Я шепчу:

      – Отче! кто это на тебя так губительно грозится?

      А он отвечает:

      – Это служка мой Мирон… добрый человек, он блюдет меня.

      «Ну, шабаш! – думаю, – это анахорит Памва! Никто это другой, как он, и беззавистный и безгневный.