Владимир Маяковский: тринадцатый апостол. Трагедия-буфф в шести действиях. Дмитрий Быков

даже в похоти («А бешеная кровь меня к тебе вела сужденной всем единственной дорогой»). Потому и смогла сказать – «Вместе с вами я в ногах валялась у кровавой куклы палача»: эти две строчки стоят всей вольной русской поэзии XX века. И Маяковский признавался – и в похоти («Мария! Дай!» – Чуковский утверждал, что эту формулу вместо литературного «отдайся» подсказал ему он), и в проигрыше, и в опустошенности: кто бы так – из мужчин! – о себе сказал: «Любит? Не любит? Я руки ломаю и пальцы разбрасываю разломавши». И во всем этом не только предельная искренность на грани эксгибиционизма, но еще и эстрада, вывеска; страшно сказать – реклама. И у Ахматовой вывеска – тоже существеннейшая часть городского пейзажа:

                                  Везде танцклассы, вывески менял,

                                  А рядом: Henriette, Basile, Andre

                                  И пышные гроба: «Шумилов-старший».

           Или, в «Поэме без героя»:

                                  В гривах, сбруях, мучных обозах,

                                  В размалеванных чайных розах

                                  И под тучей вороньих крыл.

      Она и в прозе вспоминала Петербург «грохочущий и скрежещущий, лодочный, завешанный с ног до головы вывесками, которые безжалостно скрывали архитектуру домов» (но вывески, согласимся, говорят о городе не меньше, чем архитектура). Когда их убрали, Ахматова грустно заметила Вячеславу Вс. Иванову: «Хорошая архитектура, наличники, кариатиды, но что-то ушло, стало мертвей. Достоевский его видел еще в вывесках».

      Ахматова, как и Маяковский, сделала себя главным собственным сюжетом и темой: поэта большей откровенности, пожалуй, после Маяковского не было. И две эти традиции сошлись в поэте, который по Маяковскому писал диплом, а Ахматову считал своим учителем и страшно перед ней робел:

                                  Уходит из Навтлуга батарея.

                                  Тбилиси, вид твой трогателен и нелеп:

                                  по-прежнему на синем – «бакалея»,

                                  и по-коричневому – «хлеб».

                                  Вот «парикмахерская», «гастроном», «пивная».

                                  Вдруг оживают вывески. Живут.

                                  Бегут за нами, руки воздевая.

                                  С машины стаскивают нас. Зовут.

                                  Мешаются с толпою женщин.

                                  Бегут, пока не скроет поворот…

                                  Их платьица из разноцветной жести

                                  осенний ветер теребит и рвет.

                                  Мы проезжаем город. По проспекту.

                                  Мы выезжаем за гору. Война.

                                  И