Владимир Маяковский: тринадцатый апостол. Трагедия-буфф в шести действиях. Дмитрий Быков

так что же! Ведь мы не на юге.

                                  Холод, злися! Буран, крути!

                                  Все равно, сквозь завесу вьюги

                                  Я разгляжу свои пути.

      Маяковский стремился к этой простоте, и это голоса его детей, его прямых наследников – тех, что осуществили задуманное им, нашли ту новую интонацию, чуждую всякого внешнего блеска и громкого пафоса, о которой он говорил Кирсанову осенью 1929 года. Это он – поздний, не осуществившийся, – мгновенно опознается в Корнилове:

                                  Из лиловой грязи мрака

                                  лезет смерти торжество,

                                  и заразного барака

                                  стены стиснули его.

                                  Вот опять сиделки-рохли

                                  не несут ему питье,

                                  губы сини, пересохли —

                                  он впадает в забытье.

                                  Да, дела непоправимы,

                                  ждали кризиса вчера,

                                  и блестят, как херувимы,

                                  голубые доктора.

                                  Неужели же, товарищ,

                                  будешь ты лишен души,

                                  от мельчайшей гибнешь твари,

                                  от комочка, ото вши?

                                  Лучше, желтая обойма,

                                  гибель верную яви,

                                  лучше пуля, лучше бойня —

                                  луговина вся в крови.

                                  Так иль сяк, в обоем разе

                                  все равно, одно и то ж —

                                  это враг ползет из грязи,

                                  пуля, бомба или вошь.

                                  Вот лежит он, смерти вторя,

                                  сокращая жизни срок,

                                  этот серый, полный горя,

                                  полный гноя пузырек.

                                  И летит, как дьявол грозный,

                                  в кругосветный перегон,

                                  мелом меченный, тифозный,

                                  фиолетовый вагон.

                                  Звезды острые, как бритвы,

                                  небом ходят при луне.

                                  Всё в порядке.

                                  Вошь и битвы —

                                  мы, товарищ, на войне.

      Все эти четырехстопные хореи – в том числе и про часового, про то, как «над его ружьем границу переходят облака», –