Зеркало для никого. Лара Мундт

показались мне глупыми уродливыми отростками. Я подавила желание сцарапать изображение живописных ландышей, которые были нарисованы по кромке каждого ногтя.

      Амалия, как только увидела меня, заключила в теплые объятья, чем вернула мне немного спокойствия. Желание содрать ногти притупилось.

      Подруга закидала меня вопросами о моих приключениях в клубе Джаз-Поэт и о тусовке со взрослыми ребятами. Про Локи я умолчала. Почему? Не знаю. Мне казалось слишком личным рассказывать о стихах. Да и странно бы это прозвучало: «Мы собрались втайне от камер, втайне от глаз Зрителей не для того, чтобы напиться или устроить оргию. Мы слушали стихи». Более отстойного занятия по сути и представить было нельзя. В школе на меня тоже смотрели. Некоторые здоровались, улыбались. Я сдержанно кивала в ответ или улыбалась, даже если понятия не имела, кому именно адресую свое внимание. Сегодня по стенам школы бежали тигры. Голограммы с зацикленными движениями, полные жизни и звуков. Кажется, сегодня был день их защиты, или что-то в этом роде. Стены коридоров всегда менялись в зависимости от того, с каким событием связан этот день.

      – Как же круто! – воскликнула Амалия. Она проверила свой Рейтинг, который начал безумным зайцем скакать вверх, как только мы встретились. Я не обижалась на Амалию, в конце концов, до недавнего времени скорее я грелась в лучах ее славы. – Крошка, да ты сегодня популярнее Тахиры! – сказала Амалия, обнимая меня за талию.

      Я буркнула:

      – Она, кстати, снова хочет видеть меня в группе поддержки.

      – Она то принимает тебя без конкурса, то выгоняет, то снова зовет присоединиться… – Амалия фыркнула и закатила глаза, ясно давая понять, что думает о таких метаморфозах. Я задумалась на мгновение, подбирая слова так, чтобы с одной стороны показать свою позицию, а с другой – не выглядеть стервой.

      – Пусть делает, что хочет. Я не мячик для жонглирования.

      Амалия сжала мне плечо. Она одобрила придуманный мной ответ. Вдвоем мы вошли в кабинет и сели за свои парты, чтобы приготовиться к часу ненавистной истории. Вел ее старичок Альберт, который, кажется, сам был свидетелем времен, о которых говорил. По слухам Альберту стукнуло уже девяносто три, и он давно мог бы уйти на пенсию, но продолжал исправно вести занятия для школьников, потому как свое неразборчивое брюзжание считал призванием. И плевать ему было на Рейтинг, Зрителей и изменения в мире. Если бы он вел какой-нибудь важный предмет, вроде биологии, математики или театра, его бы, конечно, сменили на кого-то помоложе с более приемлемей внешностью, но история – самый отстойный и бесполезный предмет, который уже как двадцать лет абсолютно не в моде. Как обычно, Альберт опаздывал. По закону, после восьмидесяти лет искусственное продление жизни запрещено, поэтому он скрипел вверх по лестнице на устаревших заменителях своих коленных суставов. Прошло двадцать минут, что даже для Альберта было рекордом. Не одна я удивленно сверялась со старомодными настенными часами круглой формы,