.

барон не интересовал Рантара. Ему нужен был граф, седое лицо которого становилось все более знакомым. Положив перед собой один из топоров, Рантар взглянул в голубые глаза графа.

      – Теперь можно и поговорить.

      – Для разговоров есть свое время и место. Мне кажется, нам стоило бы последовать за нашим другом, – ответил граф.

      – У меня нет на это времени, я и так оставил слишком много лет позади. Теперь для меня существует лишь этот самый момент. Больше у меня ничего не осталось. Она забрала все.

      Он поворочал во рту сухим языком, находя в себе силы спросить:

      – Как долго?

      Граф понятливо кивнул и откинулся на спинку кресла, вытащив трубку:

      – Десять лет.

      Рантар кивнул, словно ожидал услышать именно это, хотя ему даже про себя было страшно произнести эту фразу. Десяток лет во сне, в бреду. Десять лет чужой жизни. Фило, должно быть, уже двадцать…

      – Ты совсем ничего не помнил? – спросил граф.

      – Озарения находили на меня редко. А потом они тонули в этом болоте, – Рантар разглядывал окровавленный платок, висевший на кисти – там, где недавно еще был мизинец. – В голове до сих пор неразбериха. Не могу понять, где моя жизнь, а где бред. Я будто смотрю на все, что было прежде, сквозь темное стекло.

      – Тогда спрашивай. Не хотелось бы уйти, получив топор промеж лопаток.

      – Я помню, что сбросил своего сына с крепостной стены, – он запнулся, вспомнив, как Фило взглянул на него. Как на лице возник немой вопрос. А еще ужас. – Я кинул его в стог сена.

      – Это было как раз десять лет назад, – кивнул седобородый. – Оборона Терéнта. Поражение в войне.

      – Мне хотелось спасти его… от чего?

      – Правильнее – от кого? – граф выдохнул кольцо дыма и поморщился. – От нее. Меня там не было, но я слышал рассказы о страшной резне в Теренте. Уж кого-кого, а тебя королева-мать должна была убить.

      Рантар молча слушал. Все, что он помнил, – страшный жар на своей коже и крики людей, чувствовавших, как их плоть отделяется от тела.

      – Ты командовал обороной. Все думали, что ты умер. Сначала. А потом поползли истории.

      – Какие?

      – Что ты жив. И что служишь ей. Никто бы в своем уме не поверил, хотя пара достойных людей уверяли меня, что видели тебя собственными глазами. А потом и не только они. Вся Истрия уже через год гудела о том, что ее герой ополчился на собственный народ. Скажу честно – проще было свыкнуться с мыслью, что ты умер.

      – Только часть меня.

      «Важная часть».

      – Мне сказали, что, когда положение стало совсем безвыходным, ты сбросил мальчика. Решили, что это жест отчаяния. Никто не удивился такому исходу. Лучше так, чем ей в лапы… Я сразу догадался о том, что двигало тобой на самом деле. Точнее, хотел в это верить. Война заставляет плохих людей делать ужасные вещи, а хороших – вещи ненамного лучше.

      – Почему тогда ты так уверен, что мальчик попал к ней, а не… умер?

      – Сам-то как думаешь, он жив?

      Рантар прикрыл глаза, вспоминая, как бросает сына, как округлились его