Червоный. Андрей Кокотюха

он напишет именно так.

      Однако доказанный факт заключается в том, что услышанная, а затем и записанная история сразу и навсегда изменила отношение вчерашнего комсомольского активиста и потенциального члена партии к украинскому повстанческому движению на Западе тогда еще Советской Украины. И, что не менее важно, коренным образом изменила его отношение к воспетым в сотнях песен, книг и фильмов советским чекистам.

      Недаром весной следующего, 1979 года мой дядя снял со сберегательной книжки триста рублей – две свои месячные зарплаты, большие деньги на то время, – и взял отпуск, поменявшись с коллегой, чтобы тот вместо него смог отдохнуть летом, собрался и поехал в Ленинград. Через десять дней он вернулся в глубокой задумчивости, заметно подавленный, но с исписанным блокнотом. Следующий отпуск Григорий провел, старательно переписывая в новую, только что купленную тетрадь услышанное от некоего Виктора Гурова. Тогда тетя Оля не знала, кто такой этот Гуров и как Титаренко разыскал его под Ленинградом. Это теперь, прочитав ту тетрадь, я могу сказать: мой дядя-журналист отыскал бывшего «врага народа», осужденного за измену родине, который сидел в одном лагере с Данилой Червоным. И не только собственными глазами видел, что там происходило, но и принимал активное участие в тех кровавых событиях.

      И наконец, после, как говорила тетка, долгих колебаний, Григорий разыскал в Киеве заслуженного чекиста, отставного полковника КГБ Льва Наумовича Доброхотова. На эту фамилию в первой тетради, то есть в воспоминаниях милиционера Михаила Середы, я наткнулся только однажды. Однако что-то подсказало: именно отставной капитан, как теперь выражаются, слил Доброхотова журналисту в беседе, как говорится, не под запись. Тетрадь с воспоминаниями чекиста оказалась крайне необходимой. Более тонкая, исписанная не до конца, однако именно она дополнила общую картину, окончательно закрепив за Червоным образ, который хотел воспроизвести в своей рукописи Титаренко.

      Повторюсь: Григорий уже со знакомства с Середой ходил по краю, а его крах был вопросом времени. Единственное, чего, возможно, удалось бы избежать моему дяде, – это преждевременного ареста. Рукопись могла бы пересечь границу по тайным каналам. Значит, знаток своего дела журналист Титаренко понимал: без воспоминаний старого лиса Доброхотова все остальное – отрывки, обрывки, которые не держатся вместе.

      Он рискнул. Результат – эти тетради удалось подготовить к публикации только через тридцать лет.

      А вот теперь добавлю несколько пояснений от себя.

      Во-первых, мой дядя не записывал за своими собеседниками слово в слово. Если бы запись велась на диктофон или телекамеру, я мог бы поручиться, что Середа, Доброхотов и Гуров говорили именно так, как написал мой дядя, а не иначе. Разумеется, он фиксировал только ключевые фразы, которые могли бы потом напомнить, какую именно мысль развивал его респондент в тот или иной момент разговора. Не владел Титаренко и стенографией,