Червоный. Андрей Кокотюха

– убегают, прячутся, все по-тихому.

      – Может, поищем? Далеко не могли убежать, друг Мирон.

      – Раз выползли из дома посреди ночи – опытные сукины дети. Слышал, вдова говорила: большую шишку к ней председатель спать привел. Вроде сам начальник милиции из Олыки.

      – Не может быть.

      – Почему?

      – Да чтоб так повезло – не может быть.

      – Где ж повезло: смылись же москали…

      – Да вот именно – начальник милиции не каждый раз сам в руки придет.

      – Если б знать…

      – И я о чем. Вот потому и повезло, только не нам – ему. Слушай. – Пауза, которую держал тот, которого звали Лютый, длилась ужасно долго. – А что, если они вон там, в копне ночуют?

      После этих слов я затаил дыхание. Не дышал и Калязин. Если они пойдут проверять, стрелять нужно первыми. Только теперь я понял всю нелепость ситуации: мы, представители власти, работники милиции, ночью бежим из теплого дома на сено, а потом вынуждены, словно мыши, прятаться от бандитов, которые вне закона. Так чья же здесь власть и кто здесь закон?

      Но выводы, которые у офицера милиции появляться не должны, остановил голос того, кого называли Мироном.

      – Нету их там, друг Лютый. Ей-богу нету.

      – Почему это так?

      – Дождь ночью шел. Вот только перестал, сам разве не видел?

      – Да и пусть себе дождь, что он нам?

      – А если б москали полезли к той копне, на земле бы наследили. Гляди, сыро и мокро, следы должны были остаться.

      Никогда не верил я в Бога, ни тогда, ни потом. Особенно после того, с чем пришлось столкнуться вскоре и что затянуло в следующие недели в водоворот трагических и непредсказуемых событий. Может, глупость скажу – да только нет Бога после того, что довелось мне увидеть собственными глазами. Если бы был – не допустил бы… Но тогда, в копне сена, был короткий миг, когда я в Бога все же поверил, даже помолился ему, как умел. «Господи, – говорил я про себя, – спасибо Тебе за то, что послал ночью этот спасительный дождь, и именно тогда, когда мы уже спрятались от чужого глаза, смыл дождь все наши следы на земле…»

      – Твоя правда, – послышалось наконец. – Видно, сильно испугались, далеко убежали. Ничего, мы на своей земле – никуда они от людского гнева не денутся. Айда, друг Мирон, совсем светло уже, Остап нервничает, наверное.

      В тишине послышались их шаги по влажной земле. Звуки отдалялись, очень скоро исчезли совсем, и тогда мы с Калязиным, не сговариваясь, спустились со стога. Не спешили подниматься с земли, посидели, перевели дух, потом полковник сплюнул и просипел сквозь зубы:

      – Вот ведь с-суки… А ты говоришь, Миша…

      Ничего, ясное дело, я не говорил, зато окончательно понял, какие тут условия и на кого нужно рассчитывать. Вернее, на кого не нужно полагаться: местное население – эти всегда в спину ударят. Ненависть к советской власти и ее законам черная и бешеная, и долго, ой долго нужно еще работать, покуда…

      – За ними? – коротко спросил у Калязина, поднимаясь.

      – Куда к черту