Наследница Роксоланы. Эмине Хелваджи

но делать этого не станет, если он воистину правоверный. А то вообразится еще, чего доброго, в таком виде почтеннейшая матушка твоей достойной супруги и окажешься потом в Бимархане – доме, где лечат скорбных разумом звуками воды и музыки… И кто сказал, что тебя там вылечат?

      Милость Аллаха на Амасье – вот и все, что надо знать правоверным. Сколько народов живет здесь, а еще больше – по деревням, и все как-то уживаются. Не иначе милостью Аллаха, а как же еще? Мир огромен, людям в нем всегда земли не хватает, вот и воюют они раз за разом, а тут, в Амасье, грек и татарин, турок и армянин – все торгуют на одном базаре, все дышат одним воздухом. Ну а если случаются между ними драки, так это дело житейское: вот в Истанбуле…

      Тут говорящий, даже не понижая голоса, рассказывал обычно очередную сплетню, а то и байку про хитрого вора или про гаремные дела, про роксоланку-Хюррем, с открытым лицом сидевшую перед художником-гяуром, или еще про какие каверзы, которые иблис будто из бездонного мешка высыпал на головы обычных жителей столицы. И слушатели соглашались – да, хорошо, что мы живем в благословенной Аллахом Амасье, а не там, где иблис давно уже смущает умы правоверных, и не сказать, что делает это безуспешно.

      Почтенный Аджарат такие байки выслушивал довольно равнодушно. Дела, происходящие за пределами Амасьи, казалось, не трогали его вовсе, если, конечно, разговор не касался цен на зерно и грузоперевозки. Такие вещи всегда интересовали любого уважающего себя амасьинца, даже того, чье имя переводилось как «пришелец из дальних краев, бежавший от кровной мести», и, если вдуматься, именем не было вовсе… Но тем и благословенна Амасья, что тут не задают лишних вопросов. Особенно людям, носящим такие имена, которые в любом другом месте вопросы бы вызвали.

      Но не в Амасье. Здесь хватает людей, подобных почтенному Аджарату, с именами, говорившими подчас куда громче, чем сам человек.

      Аджарат приехал в Амасью не один, а с семьей. О его жене по имени Эдже известно было еще меньше, чем о нем самом: женщина почти не появлялась в людных местах, и ничего мало-мальски злого о ней не могли выдумать даже самые худые языки, как ни старались. Уже в Амасье Эдже-ханум родила близнецов, мальчика и девочку… Да нет же, почтенный рассказчик, ты ошибаешься, Эдже появилась тут уже с младенцами на руках… А вот даже и ты ошибаешься, не менее почтенный, не такими уж младенцами были эти близнецы: то ли около года им было, то ли даже двухгодовалыми их увидели здесь… Да и ладно. Об этих близнецах, носящих единое имя «Джан», то есть «душа», как раз многое можно было бы сказать, да только не болтали в Амасье о чужих детях. Вот вырастут, тогда будет о чем говорить, а пока малы еще для серьезных взрослых пересудов.

      Впрочем, сам Аджарат тоже редко становился мишенью для сплетен. На острое словцо он умел ответить остротой, на почтительную речь – добрым словом, а подзуживать и стравливать людей между собой пришелец не любил, чем почти сразу снискал меж соседей расположение. Поселился он в квартале тихом, пользующемся достойной славой, дом купил у человека достойного, да и сам ни в чем дурном замечен не был – что еще надо для амасьинцев, чтобы признать пришлого своим? Да почитай что и ничего!

      И лишь когда случилось то, что случилось, поползли по Амасье слухи, обрастая по пути вымыслами столь удивительными, что даже шейхи среди рассказчиков, услышав подобное, утратили бы важный вид и залились бы горькими слезами, сетуя на злосчастную судьбу, лишившую их дара красноречия. И была истина в этих сплетнях погребена столь же глубоко, сколь личинка прекрасной бабочки погребается в коконе тутового шелкопряда.

      Если же распутать нити этого кокона, то выйдет вот что…

* * *

      Сейчас уже даже сам шахзаде Мустафа не мог с уверенностью сказать, что чувствовал и о чем думал, пускаясь в эту авантюру. Вспоминал ли о Гаруне-аль-Рашиде или просто оказался в чужом городе и решил развлечься? И не юнец же вроде бы, а вот поди ж ты…

      Над Амасьей зажигался удивительный закат, каждый раз потрясавший шахзаде своей дикой, мучительной, почти первозданной прелестью. Краски его были горячи, как норов необъезженного жеребца, как споры ученых улемов – те, на которых вырывают друг другу бороды, как разнузданные женские ласки, о которых любят поговорить юнцы, не ведавшие еще любви. В Истанбуле не так. Впрочем, в Истанбуле все не так.

      Там не удерешь из своего дворца, в котором ты то ли владыка, второй после отца, великого султана, то ли бесправный пленник… А здесь – запросто: иди себе по улицам, изображай беспутного гуляку, каковых хватает в любом городе. И Амасья не исключение.

      Впервые в жизни шахзаде Мустафа шел по городским улицам.

      Шел. Своими ногами. Один, а не в окружении свиты и охраны. Один-одинешенек, открытый всем ветрам, обряженный в спешно украденный (стыд-то какой, сладкий и жгучий одновременно!) у одного из охранников жилет-йелек, какой носил в Амасье едва ли не каждый первый мужчина. Шел и любовался закатом.

      Семь мостов перекинуто через Ешиль-Ирмак, реку, разделяющую Амасью на две части. Одна прижалась к подножию горы Харшена, той самой, с которой,