Обрыв. Иван Гончаров

ставил на месте героя себя; он глядел на нее то смело, то стоял мысленно на коленях и млел, лицо тоже млело. Она взглянула на него раза два и потом боялась или не хотела глядеть.

      – Почему невозможно? – повторил он.

      – Ведь я – канарейка!

      – О, тогда эта портьера упадет, и вы выпорхнете из клетки; тогда вы возненавидите и теток, и этих полинявших господ, а на этот портрет (он указал на портрет мужа) взглянете с враждой.

      – Ах, cousin!.. – с упреком остановила она.

      – Да, кузина, вы будете считать потерянною всякую минуту, прожитую, как вы жили и как живете теперь… Пропадет этот величавый, стройный вид, будете задумываться, забудете одеться в это несгибающееся платье… с досадой бросите массивный браслет, и крестик на груди не будет лежать так правильно и покойно. Потом, когда преодолеете предков, тетушек, перейдете Рубикон – тогда начнется жизнь… мимо вас будут мелькать дни, часы, ночи…

      Он сел близко подле нее: она не замечала, погруженная в задумчивость.

      – Вы не будете замечать их, – шептал он, – вы будете только наслаждаться, не оторвете вашей мечты от него, не сладите с сердцем, вам все будет чудиться, чего с вами никогда не было.

      Он взял ее за руку, она вздрогнула.

      – Одна, дома, вы вдруг заплачете от счастья: около вас будет кто-то невидимо ходить, смотреть на вас… И если в эту минуту явится он, вы закричите от радости, вскочите и… и… броситесь к нему…

      Оба они вдруг встали.

      – И отдадите все… все… – шептал он, держа ее за руку.

      – Assez, cousin, assez![55] – говорила она в волнении, с нетерпением, почти с досадой отнимая руку.

      – И будете еще жалеть, – все шептал он, – что нечего больше отдать, что нет жертвы! Тогда пойдете и на улицу, в темную ночь, одни… если…

      – Mon Dieu, mon Dieu![56] – говорила она, глядя на дверь, – что вы говорите!.. вы знаете сами, что это невозможно!

      – Все возможно, – шептал он, – вы станете на колени, страстно прильнете губами к его руке и будете плакать от наслаждения…

      Она села на кресло, откинула голову и вздохнула тяжело.

      – Je vous demande une grâce, cousin,[57] – сказала она.

      – Требуйте, приказывайте! – говорил он восторженно.

      – Laissez moi![58]

      Он пошел к двери и оглянулся. Она сидит неподвижно: на лице только нетерпение, чтоб он ушел. Едва он вышел, она налила из графина в стакан воды, медленно выпила его и потом велела отложить карету. Она села в кресло и задумалась, не шевелясь.

      Через несколько минут послышались шаги, портьера распахнулась. Софья вздрогнула, мельком взглянула в зеркало и встала. Вошел ее отец, с ним какой-то гость, мужчина средних лет, высокий, брюнет, с задумчивым лицом. Физиономия не русская. Отец представил его Софье.

      – Граф Милари, ma chère amie, – сказал он, – grand musicien et le plus aimable garçon du monde.[59] Две недели здесь: ты видела его на бале у княгини? Извини, душа моя, я был у графа: он не пустил в театр.

      – Я велела отложить карету,

55

Довольно, кузен, довольно! (фр.)

56

О Боже, Боже! (фр.)

57

Я прошу вас о милости, кузен (фр.).

58

Оставьте меня! (фр.)

59

моя милая… превосходный музыкант и любезнейший молодой человек (фр.).