Обрыв. Иван Гончаров

человек, и притом я отжил, испортил, исказил… или нет, не понял своей жизни. Но вы цельны, определенны, ваша судьба так ясна, и между тем я мучаюсь за вас. Меня терзает, что даром уходит жизнь, как река, текущая в пустыне… А то ли суждено вам природой? Посмотрите на себя…

      – Что же мне делать, cousin: я не понимаю? Вы сейчас сказали, что для того, чтобы понять жизнь, нужно, во-первых, снять портьеру с нее. Положим, она снята, и я не слушаюсь предков: я знаю, зачем, куда бегут все эти люди, – она указала на улицу, – что их занимает, тревожит: что же нужно, во-вторых?

      – Во-вторых, нужно…

      Он встал, заглянул в гостиную, подошел тихо к ней и тихо, но внятно сказал:

      – Любить!

      – Voilà le grand mot![25] – насмешливо заметила она.

      Оба молчали.

      – Вы, кажется, и их упрекали, зачем они не любят, – с улыбкой прибавила она, показав головой к гостиной на теток.

      Райский махнул с досадой на теток рукой.

      – Вы будто лучше теток, кузина? – возразил он. – Только они стары, больны, а вы прекрасны, блистательны, ослепительны…

      – Merci, merci, – нетерпеливо перебила она с своей обыкновенной, как будто застывшей улыбкой.

      – Что же вы не спросите меня, кузина, что значит любить, как я понимаю любовь?

      – Зачем? Мне не нужно это знать.

      – Нет, вы не смеете спросить!

      – Почему?

      – Они услышат. – Райский указал на портреты предков. – Они не велят… – Он указал в гостиную на теток.

      – Нет, он услышит! – сказала она, указывая на портрет своего мужа во весь рост, стоявший над диваном, в готической золоченой раме.

      Она встала, подошла к зеркалу и задумчиво расправляла кружево на шее.

      Райский между тем изучал портрет мужа: там видел он серые глаза, острый, небольшой нос, иронически сжатые губы и коротко остриженные волосы, рыжеватые бакенбарды. Потом взглянул на ее роскошную фигуру, полную красоты, и мысленно рисовал того счастливца, который мог бы, по праву сердца, велеть или не велеть этой богине.

      «Нет, нет, не этот! – думал он, глядя на портрет, – это тоже предок, не успевший еще полинять; не ему, а принципу своему покорна ты…»

      – Вы так часто обращаетесь к своему любимому предмету, к любви, а посмотрите, cousin, ведь мы уж стары, пора перестать думать об этом! – говорила она, кокетливо глядя в зеркало.

      – Значит, пора перестать жить… Я – положим, а вы, кузина?

      – Как же живут другие, почти все?

      – Никто! – с уверенностью перебил он.

      – Как? По-вашему, князь Пьер, Анна Борисовна, Лев Петрович… все они…

      – Живут или воспоминаниями любви, или любят, да притворяются…

      Она засмеялась и стала собирать в симметрию цветы, потом опять подошла к зеркалу.

      – Да, любили или любят, конечно, про себя, и не делают из этого никаких историй, – досказала она и пошла было к гостиной.

      – Одно слово, кузина! – остановил он ее.

      – О любви? – спросила она, останавливаясь.

      – Нет, не бойтесь, по крайней мере теперь я не расположен

25

Вот оно, великое слово! (фр.)