Империй. Люструм. Диктатор. Роберт Харрис

но попадались имена обитателей почти всех стран Средиземноморья – испанцев, египтян, киликийцев, жителей Крита и Далмации. На вопрос о том, в чем состояла вина этих людей, начальник стражников ответил, что все они были пиратами – пиратами и лазутчиками. И разумеется, всех казнили. Согласно тюремным записям, среди них был и предводитель морских разбойников Гераклеон. Что же касается граждан Рима, то все они, если верить записям, включая двух человек из Испании, Публия Гавия и Луция Геренния, были «освобождены».

      – Все эти записи – полная чушь! – негромко сказал Цицерон. – В них нет ни слова правды. Никто не видел казни Гераклеона, хотя пират, умирающий на кресте, без сомнения, привлек бы толпы восторженных зрителей. Зато многие видели, как казнили двух римлян. Думается, Веррес сделал обратное тому, что требовал от него долг: убил ни в чем не повинных судовладельцев вместе с моряками, а пиратов, наоборот, освободил, получив за это жирный куш – то ли выкуп, то ли взятку. Возможно, Гавий и Геренний узнали о его предательстве, и он решил их убить.

      Мне показалось, что бедного Луция сейчас стошнит. Он проделал большой путь – от чтения философских трудов в солнечном Риме до изучения списков казненных в омерзительном подземелье, при неверном свете свечей. Мы постарались завершить работу как можно скорее, и никогда еще я не испытывал такого наслаждения, как в тот миг, когда мы выбрались из гнусной утробы каменоломен и снова стали частью человечества. С моря дул легкий ветерок, и даже сейчас, более полувека спустя, я помню, как мы, не сговариваясь, подставили ему лица и стали пить сладкий воздух свободы.

      – Пообещай мне, – сказал Луций чуть позже, – что, когда ты получишь империй, к которому так стремишься, ты не станешь править с помощью беззакония и жестокости, свидетелями которых мы стали только что.

      – Клянусь, – торжественно ответил Цицерон. – А ты, мой дорогой Луций, поразмысли над тем, почему хорошие люди оставляют занятия философией, стремясь обрести власть в настоящем мире, и пообещай мне, в свою очередь, всегда помнить об увиденном сегодня в каменоломнях.

      Была уже середина дня, и в Сиракузах благодаря усилиям Цицерона царила суматоха. Толпа, которая провожала нас к тюремной стене, все еще оставалась там, только увеличилась в размерах, и мы заметили среди знатных горожан главного жреца храма Юпитера, одетого в священные одеяния. Это служение, по обычаю, было делом самых выдающихся сиракузцев. В те дни главным жрецом был не кто иной, как Гераклий, клиент Цицерона, – он вернулся из Рима, рискуя многим, чтобы оказать нам посильную помощь. Гераклий пригласил нас посетить сиракузский сенат, старейшины которого хотели устроить Цицерону торжественный прием. Цицерон колебался. У него оставалось мало времени на то, чтобы довести до конца незавершенные дела. Кроме того, выступление перед местными сенаторами без разрешения наместника явилось бы нарушением правил. Наконец он ответил согласием, и мы стали спускаться с холма в сопровождении множества сиракузцев,