Кащеева цепь. Михаил Пришвин

отвыкать. Не буду, не буду.

      И, вспомнив опять это светлое время эпохи освобождения крестьян, вся сияя от радости, гостям говорит:

      – Нуте-с? Прежний голос поет:

      Не с росой ли ты спустилась, Не во сне ли вижу я?

      Знать, горячая молитва

      Долетела до царя.

      Дунечке это не нравится, она не любит царя: – Какое старье ты поешь! И читает:

      Добрый папаша!

      К чему в обаянии

      Умного Ваню держать,

      Вы мне позвольте при лунном сиянии

      Правду ему показать.

      – Какую же правду? – спрашивает Софья Александровна.

      – Правду какую? Вот:

      В мире есть царь, этот царь беспощаден…

      – Ты, Дунечка, – говорит тот голос, певший «волю», – вся на мужиках сосредоточилась, тебе безлошадные, двух-лошадные больше значат, чем Пушкин и Лермонтов.

      И поет этот голос такую песню, лучше какой Курымушка после уж никогда не слыхал:

      И звук его песни в душе молодой Остался без слов, но живой.

      А мужик все вздыхает в передней.

      – Ты разве не ушел, Гусёк?

      – Никак нет.

      – Что тебе от меня надо?

      – Землицы.

      – «Землицы, землицы»! Затвердил Якова, одного про всякого. Я бы на твоем месте и носа не показала сюда. Ты намедни скородил?

      – Скородил.

      – Борону ты сломал?

      – Я? Лопни мои глаза, провалиться на месте, ежели я.

      – Кто же сломал?

      – Сама сломалась.

      – Сама! Уходи, уходи, нет у меня для тебя земли! Откуда я тебе землю возьму? Не могу же я всех землей наделить.

      – Сделайте божескую милость.

      – Ухо-ди! Нет у меня земли.

      – Какую-нибудь завалящую.

      – Господи, закройте ж там дверь, что же это такое, собрались посидеть, и нет ни покою, ни отдыху! Такая жажда земли, а мы тогда думали, ка-ак хорошо будет, такая светлая эпоха была!

      Только собралась опять с духом и сказала свое «нуте-с» – в передней новый шум, топот, отхаркивание, отсмаркивание; староста Иван Михалыч робко приотзынул дверь.

      – Что там?

      – Мужики пришли.

      – Вот те раз! Те?

      – Те самые, намеднишние.

      – Что им надо?

      – Земли просят: запольный клин.

      – Рожна им! Запольный клин хотят энти снять.

      – Энти посильнее.

      – Ну, скажи им: «У Марьи Ивановны гости, занята». И только выбрались те мужики, Иван Михалыч опять приотзынул двери.

      – Энти! – шепнул. Мать моргнула.

      «Энти» – богатые мужики, они, может быть, даже и задаток принесли, их, может быть, надо и водкой угостить. Дверь отворяется настежь, вся столовая наполняется запахом тулупов. Мать делает вид, будто ничего не знает, зачем пришли мужики, и даже старается их припугнуть.

      – Что вы пришли?

      – К вашей милости.

      – Ну что… к милости?

      – Пожалейте нас!

      – Мне вас нечего жалеть, вы меня пожалейте. Перечисляет все их преступления за лето.

      – Это не мы, – защищаются «энти» мужики, – это те, они разбойники, а мы…

      – Те, те! – сердится