Давно минувшее. Екатерина Дмитриевна Кускова

Только потом, у более старших начались грошовые уроки. И «средства» поступали в гимназическую коммуну. Это были большие праздники. Мы покупали тогда чудесную саратовскую воблу, били ее о косяк двери, чтобы поднялась чешуя и выступил жир, и с наслаждением ели ее с черным хлебом. Когда мы потом питались этой воблой в большевистских тюрьмах и во времена военного коммунизма в годы 1919-21 – этого наслаждения уже не было… Да и вобла была совсем не такая: как ни бей, жир не выступит, – до того иссохшая! В Саратове вобла необычайно дешева: на копейку – три. А за самую большую, жирную, (мы называли её балыком) платили копейку или полторы.

      Осенью любимым кушаньем были арбузы. Если случались «свои средства», каждая из нас могла съесть по половине большого арбуза. Такой огромный астраханский арбуз («головка») стоит три-четыре, самое большее – семь копеек. Ели его опять-таки с черным хлебом: это было не «третье», не лакомство, а хорошая питательная еда, содержащая много растительного сахара. Теперь сказали бы – «витаминов». При нашем пресном и до крайности скудном столе вобла и арбузы были «добавком» весьма ценным для питания.

      Воблу и арбузы мы покупали не на базаре, а прямо на баржах, на берегу любимой нашей Волги. Там грузчики («бурлаки»), которых так чудесно запечатлел в своей картине Репин, ели арбузы и воблу так же, как и мы: с черным хлебом. Водка, вобла и арбузы были их основной пищей в летний и осенний сезоны. Мы очень любили с ними разговаривать. Они же научили нас безошибочно выбирать спелые арбузы по звуку. Надо было щелкнуть пальцем по арбузу и слушать: если звук глухой, значит, арбуз – «дрянь», если же звук «крепкий», звучный, значит спелый. Или же взять арбуз в руки и сжать. Если внутри раскатисто треснет – спелый, зашипит глухо – зелен. Нам, девочкам 12-14 лет, грузчики сами выбирали арбузы, за что их всегда ругали хозяева барж:

      – Ну, ты, псивый, связался чёрт с младенцем, проваливай! Чего арбузы жмешь лапищей!

      Но мы любили этих лохматых, грязных, обросших волосами людей. И так грустно, так чудесно пели они «Дубинушку». Эта песня на Волге, под небом с розово-голубыми закатами солнца, всегда почему-то вызывала сладко-щемящую тоску. О чем? Кто это скажет? Та же тоска охватывала всегда, когда «Дубинушку» пел Шаляпин. Он, вероятно, не раз слушал её там, на Волге. И потому многие интонации так удивительно напоминали эту музыку бурлаков. Много раз приходилось слышать, как пели дубинушку городские плотники. Но это уж не то. Располагали ли к особой выразительности красота и ширь Волги, или же из самой жизни бурлаков рождалась эта грусть и особая напевность, – но лишь в их исполнении эта песня волновала необычайно… Эй, ухнем!.. Когда мы потом в своих кружках читали поэму Некрасова «На Волге», – всегда казалось, что Некрасов написал живой портрет с этих моих знакомцев, бурлаков саратовского берега Волги:

      Унылый, сумрачный бурлак!

      Каким тебя я в детстве знал,

      Таким и ныне увидал:

      Всё ту же песню ты поешь,

      Всё ту же лямку ты несешь,

      В чертах унылого лица

      Всё та ж покорность без конца.

      А