Очарованный странник. Леди Макбет Мценского уезда: роман, повести, рассказы. Николай Лесков

уже я за все свои грехи оттерпелся, и прошу:

      «Мать Пресвятая Владычица, Николай Угодник, лебедики мои, голубчики, помогите мне, благодетели!»

      А сам татар строго спрашиваю:

      «В чем и на какой конец я вас должен простить и животом жаловать?»

      «Прости, – говорят, – что мы в твоего Бога не верили».

      «Ага, – думаю, – вон оно как я их пугнул», – да говорю: «Ну уж нет, братцы, врете, этого я вам за противность релегии ни за что не прощу!» Да сам опять зубами скрип да еще трубку распечатал.

      Эта вышла с ракитою… Страшный огонь и треск.

      Кричу я на татар:

      «Что же: еще одна минута, и я вас всех погублю, если вы не хотите в моего Бога верить».

      «Не губи, – отвечают, – мы все под вашего Бога согласны подойти».

      Я и перестал фейверки жечь и окрестил их в речечке.

      – Тут же, в это самое время и окрестили?

      – В эту же самую минуту-с. Да и что же тут было долго время препровождать? Надо, чтобы они одуматься не могли. Помочил их по башкам водицей над прорубью, прочел «во имя Отца и Сына» и крестики, которые от мисанеров остались, понадевал на шеи и велел им того убитого мисанера, чтобы они за мученика почитали и за него молились, и могилку им показал.

      – И они молились?

      – Молились-с.

      – Ведь они же никаких молитв христианских, чай, не знали, или вы их выучили?

      – Нет; учить мне их некогда было, потому что я видел, что мне в это время бежать пора, а велел им: молитесь, мол, как до сего молились, по-старому, но только Аллу называть не смейте, а вместо него Иисуса Христа поминайте. Они так и приняли сие исповедание.

      – Ну, а потом как же все-таки вы от этих новых христиан убежали с своими искалеченными ногами и как вылечились?

      – А потом я нашел в тех фейверках едкую землю; такая, что чуть ее к телу приложишь, сейчас она страшно тело палит. Я ее и приложил и притворился, будто я болен, а сам себе все, под кошмой лежа, этой едкостью пятки растравливал и в две недели так растравил, что у меня вся как есть плоть на ногах взгноилась и вся та щетина, которую мне татары десять лет назад засыпали, с гноем вышла. Я как можно скорее обмогнулся, но виду в том не подаю, а притворяюсь, что мне еще хуже стало, и наказал я бабам и старикам, чтобы они все как можно усердней за меня молились, потому что, мол, помираю. И положил я на них вроде епитимьи пост, и три дня я им за юрты выходить не велел, а для большей еще острастки самый большой фейверк пустил и ушел…

      – Но они вас не догнали?

      – Нет; да и где им было догонять: я их так запостил и напугал, что они небось радешеньки остались и три дня носу из юрт не казали, а после хоть и выглянули, да уже искать им меня далеко было. Ноги-то у меня, как я из них щетину спустил, подсохли, такие легкие стали, что как разбежался, всю степь перебежал.

      – И все пешком?

      – А то как же-с, там ведь не проезжая дорога,