Литовский узник. Из воспоминаний родственников. Андрей Львович Меркулов

Николая Панова склоненную вбок голову, и не видел подходившей жены. Был он в поношенной солдатской форме, запыленных сапогах. Николай дымил самокруткой, молча смотрел на Марью.

      – Ваня, – сказала она странно незнакомым самой себе голосом, протянула к нему руку.

      Он поднял голову; лицо его, осунувшееся, смуглое, неуловимо изменившееся, но такое близкое, родное, поразило ее своим выражением – застывшей внезапной растерянности и душевного смятения.

      Он подошел, они обнялись и стояли некоторое время молча, неподвижно, единым, неразрывным, и не было, казалось, силы, что могла бы оторвать их друг от друга. Уткнувшись в его пропахшую потом, табаком гимнастерку, Марья рыдала, коротко вздыхая, захлебываясь, вздрагивая всем телом, а Иван, устремив куда-то неподвижный взгляд, гладил ее дрожавшие плечи, поседевшие волосы.

      – Где? – спросил он, когда они подошли к дому. Марья указала, хотела было проводить, но он торопливо сказал: – Не надо, Маша, я один, – и медленно пошел к Настиной могиле. Долго стоял там, склонив голову, смотрел на фотокарточку.

      Пройдя почти всю войну, Иван был ранен только раз, да и то легко. Большую часть войны он провел на Ленинградском фронте – на ледовой дороге через Ладогу; работал по ремонту автомобилей, другой техники. Затем, когда набирали учиться снайперскому делу, он в числе пяти человек от своей роты был направлен на ускоренные курсы, воевал снайпером, а после снятия блокады Ленинграда пошел на запад в составе своей армии. Воевал он не хуже других, в чем убеждали его награды: ордена Красной Звезды, «Отечественной войны», многие медали.

      Смерть дочери поразила его, наложив тяжелый отпечаток на его дальнейшую жизнь. Мужественно прошедший войну, испытавший ее ужасы, он как-то сник, надломился, и Марья, знавшая, понимавшая его как себя, порой ловила на его лице выражение смирения прибитого горем человека.

      Несколько дней он ходил по усадьбе, ни к чему не прикасаясь. Подолгу смотрел на пышно разросшийся высокий куст белой сирени, медленно ходил вдоль ручья, где за стеной бурьяна, крапивы, цветущей рябинки журчала вода; останавливался и словно прислушивался. Дойдя до могилы Насти, смотрел на ее фотографию, шел к реке. Там садился на скамью, закуривал и долго глядел на заросший деревьями другой берег.

      Его мрачно-угнетенное состояние нарушил Павел; он принес мешок картошки, свалил у крыльца:

      – Здравствуй, дядя Ваня; вот, сажайте, еще не поздно, успеет вырасти.

      – Здравствуй, Павел, – ответил Иван, внимательно, словно незнакомого, рассматривая его.

      – Ты чего, дядя Вань? – спросил Павел удивленно.

      – Да так, – Иван повернулся и направился к избе.

      Подошла Марья.

      – Не обижайся, Паша, на него, – губы ее покривились, – тяжело, Пашенька, вот так и ходит, два слова за день.

      – Подсоби-ка поднять, – сказал Павел; взвалил мешок на спину, – бери лопату, – и пошел, загребая правой ногой, к раскопанной полосе.

      – Сами мы посадим, Пашенька, – Марья затрусила следом. – Спасибо, родной, не знаю, как благодарить тебя, рассчитываться.

      – Разбогатеешь, рассчитаемся, –