Дочь Ивана, мать Ивана. Валентин Распутин

губам бы их, по губам бы!.. – тихо и бессильно отозвалась Тамара Ивановна.

      – Свобода, мама, права человека. Теперь выпускной экзамен такой есть: ЧиО – человек и общество. О правах человека. У нас недавно один пятиклассник в суд на директора подал.

      – А это еще что такое? – хохотнул Анатолий, пристально вглядываясь в свой опорожненный стакан. – По загривку, что ли, схлопотал малец-то? Не вытерпел директор?..

      – Нет, за рукоприкладство его бы четвертовали. Наш директор дал указание убирать мусор на школьном дворе. Выгнал на воскресник. Массовая эксплуатация детского труда. Теперь по загривку-то ему дадут.

      – Господи! – без страсти, уставшим, тусклым голосом взмолилась Тамара Ивановна и решительно откинулась на спинку стула, покачалась, дав ему поскрипеть. Ни на кого не глядя, сказала, отвернув глаза в окно: – Пьянство и трусость, пьянство и трусость! Куда мы на таких рысаках управим?! Что будет?

      – Что-нибудь да будет, мать…

      – Мне не надо «что-нибудь». Сколько можно: «что-нибудь» да «что-нибудь». Даже у зверя, у птицы, у червя есть, наверное, воля, характер… и он уползает или отбивается, а не лапки вверх…

      Говорили… и о чем говорили – бог весть! Лишь бы не задевать свое, кровянившее сердца, лишь бы дать хоть немножко притихнуть боли. И все равно задевали, вздрагивали испуганно от неловкости и забывчивости, направляли разговор на постороннее, где, казалось, никак уж невозможно коснуться раны, – и опять касались, опять принимались взглядами предостерегать друг друга. Тамара Ивановна слушала строго и рассеянно, встревая редко, вслушиваясь не в слова, а в голоса, и по голосам определяя, кто как держится, у кого остались еще силы и у кого уж не осталось ничего, кроме тяготы перемогания. Светка умница, она чутьем раненого зверька поняла, что лучше всего свои раны ей зализывать не дома, где от каждого ее вздоха содрогается вся семья и где одни взгляды станут постоянно бередить душу. Да какая она умница, Господи, какая она умница?! – простодырая она дура, больше никто! Но и этот голос пресекала в себе Тамара Ивановна, и его принималась она гонять, как бесенка, чтобы и духу его не осталось.

      Она почти ничего и не ела – поковыряла сосиску и поклевала клюкву. Не до еды было и Светке; Светка намяла в тарелке невообразимую кашу из картошки, огурцов, сосисок, бананов и ягод и забывчиво смотрела, что у нее получилось. Иван успевал говорить и намолачивать, за три дня, в которые в доме все пошло кувырком, он успел нагулять аппетит. Анатолия выручала водка, он выпил еще полстакана, забивая в дальний угол какое-то колючее осколочное напряжение, терзавшее грудь, и решительными взмахами набрасывал в опустевший желудок порцию за порцией. Разговор продолжался, Тамара Ивановна услышала, как Светка сказала, не владея голосом, – хотела подтрунить над братом, а получилось жалко, слезливо:

      – Иванка у нас философ!

      Анатолий, теряя пыл, поддаваясь усталости, но по-прежнему шумно – лишь бы не оборвался этот сторонний разговор, лишь бы не остаться им, боящимся друг друга, наедине – возражал Ивану:

      – Это