Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку. Валентин Пикуль

накинул кафтан с пуховым подстегом, вынул кружева из манжет – широкие, ясновельможные, из польских земель вывезенные. И приник к испуганному лицу жены своей:

      – Ведомо тебе буди, княгинюшка, что дому Романовых не привыкать к нашей фамилии! Вспомни-ка – кто была жена царя Михайлы Федоровича? – Долгорукая… То-то! Уразумела теперь?

      Прасковья Юрьевна так и бухнулась перед иконами:

      – Господи! Простишь ли князя моего в гордыне великой? Вознесся он… во грехах своих и алчности вознесся!

* * *

      За окном просветлело солнечно, от старой Владимирской дороги, обсаженной вязами, запели по морозцу мужицкие дроги, и коронованный отрок проснулся.

      – Вань… а Вань, – стал он тормошить Ивана Алексеевича. – Князинька, друг сердешный… Да когда же ты откроешь гляделки свои? Что делать сегодня станем?

      Долгорукий разлепил глаза, провел ладошкой по большим красным губам. Лоб его был бледен и чист – без морщинки.

      – Что делать сей день? – спросил, потягиваясь. – Надо бы вашему величеству иной раз о заботах государства своего потужить!

      – Что ты, друг мой, – поскучнел царь. – Умней барона Остермана не будешь. Да и члены совета Верховного даром, што ли, хлеб свой едят? Вот и пусть об России беспокойство имеют… А мне испанский дука де Лириа обещался мулов подарить, да не везут все мулов. Боюсь я – не обманет ли меня дука испанский?

      – Мадрид далече, – отвечал князь Иван. – А моря бурные. Один корабль дука напротив Ревеля разбило. Дука без денег, долги вокруг кошеляет. Мы с дукой в приятелях, он мне тоже андалузских лошадей обещал, да корабли ныне редко приходят…

      Долгорукий подавал царю одежды, но обувать его не стал:

      – Сами, ваше величество… Чай, не маленькие!

      Царю было лень с пряжками возиться, он башмаки отшвырнул.

      – Ладно, – сказал. – И в валенцах хорошо побегаю сегодня.

      – Фриштыкать чем будете? – спросил его куртизан.

      – А совсем не буду севодни… Не хочется! Вчера объелся!

      – И не надо, коли так. Еще живее обед проглотим…

      Петр радостно запрыгнул на подоконник:

      – Хорошо как здесь… Милы мне Горенки ваши!

      Князь Иван раскрыл скляницу, достал горстку перьев.

      – Ваше величество, – сказал учтиво, – но и в Горенках делами обеспокою… Кой месяц уже бумаги важные по лесам блуждают!

      – Ой, Иван Алексеич, неужто ты меня за стол приневолишь?

      – Коли вы меня, государь, и вправду любите, то… садитесь. Бумагам важным, министрами уже одобренным, апробации учинить от вас надобно. И меня пожалейте: люди придворные, завистливые и без того клевещут, будто мы, Долгорукие, вас по охотам таскаем, от дел государственных вовсе избавили…

      Ласковым таким манером залучил царя за бумаги. А сам встал за спиной его, подсказывая – быть или не быть по сему. Из-под пера, свирепо брызгаясь, выбегали пауки подписей: Петръ, Петръ, Петръ…

      – К делу ярыжному не прилежу душою, – сказал царь, перо отбрасывая. – И горазд не люблю