«Однодум» и другие рассказы. Николай Лесков

а тому моему барину коза, да деньги, да мой паспорт остались.

      Всю дорогу я с этими своими с новыми господами все на козлах на тарантасе, до самой Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли же это я сделал, что я офицера бил? ведь он присягу принимал, и на войне с саблею отечество защищает, и сам государь ему, по его чину, может быть, «вы» говорит, а я, дурак, его так обидел!.. А потом это передумаю, начну другое думать: куда теперь меня еще судьба определит; а в Пензе тогда была ярмарка, и улан мне говорит:

      – Послушай, Иван, ты ведь, я думаю, знаешь, что мне тебя при себе держать нельзя.

      Я говорю:

      – Почему же?

      – А потому, – отвечает, – что я человек служащий, а у тебя никакого паспорта нет. – Нет, у меня был, – говорю, – паспорт, только фальшивый.

      – Ну вот видишь, – отвечает, – а теперь у тебя и такого нет. На же вот тебе двести рублей денег на дорогу и ступай с Богом, куда хочешь.

      А мне, признаюсь, ужасть как неохота была никуда от них идти, потому что я то дитя любил; но делать нечего, говорю:

      – Ну, прощайте, – говорю, – покорно вас благодарю на вашем награждении, но только еще вот что.

      – Что, – спрашивает, – такое?

      – А то, – отвечаю, – что я перед вами виноват, что дрался с вами и грубил.

      Он рассмеялся и говорит:

      – Ну что это, Бог с тобой, ты добрый мужик.

      – Нет-с, это, – отвечаю, – мало ли что добрый, это так нельзя, потому что это у меня может на совести остаться: вы защитник отечества, и вам, может быть, сам государь «вы» говорил.

      – Это, – отвечает, – правда: нам, когда чин дают, в бумаге пишут: «Жалуем вас и повелеваем вас почитать и уважать».

      – Ну, позвольте же, – говорю, – я этого никак дальше снесть не могу…

      – А что же, – говорит, – теперь с этим делать. Что ты меня сильнее и поколотил меня, того назад не вынешь.

      – Вынуть, – говорю, – нельзя, а по крайности для облегчения моей совести, как вам угодно, а извольте сколько-нибудь раз меня сами ударить, – и взял обе щеки перед ним надул.

      – Да за что же? – говорит, – за что же я тебя стану бить?

      – Да так, – отвечаю, – для моей совести, чтобы я не без наказания своего государя офицера оскорбил.

      Он засмеялся, а я опять надул щеки как можно полнее и опять стою.

      Он спрашивает:

      – Чего же ты это надуваешься, зачем гримасничаешь?

      А я говорю:

      – Это я по-солдатски, по артикулу приготовился: извольте, – говорю, – меня с обеих сторон ударить, – и опять щеки надул; а он вдруг, вместо того чтобы меня бить, сорвался с места и ну целовать меня и говорит:

      – Полно, Христа ради, Иван, полно: ни за что на свете я тебя ни разу не ударю, а только уходи поскорее, пока Машеньки с дочкой дома нет, а то они по тебе очень плакать будут.

      – А! это, мол, иное дело; зачем их огорчать?

      И хоть не хотелось мне отходить, но делать нечего: так и ушел поскорей, не прощавшись, и вышел за ворота, и стал, и думаю:

      «Куда я теперь пойду?» И взаправду, сколько времени прошло с тех пор, как я от господ бежал