Бесы. Федор Достоевский

не смеют? Разве мало самоубийств?

      – Очень мало.

      – Неужели вы так находите?

      Он не ответил, встал и в задумчивости начал ходить взад и вперед.

      – Что же удерживает людей, по-вашему, от самоубийства? – спросил я.

      Он рассеянно посмотрел, как бы припоминая, об чем мы говорили.

      – Я… я еще мало знаю… два предрассудка удерживают, две вещи; только две; одна очень маленькая, другая очень большая, Но и маленькая тоже очень большая.

      – Какая же маленькая-то?

      – Боль.

      – Боль? Неужто это так важно… в этом случае?

      – Самое первое. Есть два рода: те, которые убивают себя или с большой грусти, или со злости, или сумасшедшие, или там всё равно… те вдруг. Те мало о боли думают, а вдруг. А которые с рассудка – те много думают.

      – Да разве есть такие, что с рассудка?

      – Очень много. Если б предрассудка не было, было бы больше; очень много; все.

      – Ну уж и все?

      Он промолчал.

      – Да разве нет способов умирать без боли?

      – Представьте, – остановился он предо мною, – представьте камень такой величины, как с большой дом; он висит, а вы под ним; если он упадет на вас, на голову – будет вам больно?

      – Камень с дом? Конечно, страшно.

      – Я не про страх; будет больно?

      – Камень с гору, миллион пудов? Разумеется, ничего не больно.

      – А станьте вправду, и пока висит, вы будете очень бояться, что больно. Всякий первый ученый, первый доктор, все, все будут очень бояться. Всякий будет знать, что не больно, и всякий будет очень бояться, что больно.

      – Ну, а вторая причина, большая-то?

      – Тот свет.

      – То есть наказание?

      – Это всё равно. Тот свет; один тот свет.

      – Разве нет таких атеистов, что совсем не верят в тот свет?

      Опять он промолчал.

      – Вы, может быть, по себе судите?

      – Всякий не может судить как по себе, – проговорил он покраснев. – Вся свобода будет тогда, когда будет всё равно, жить или не жить. Вот всему цель.

      – Цель? Да тогда никто, может, и не захочет жить?

      – Никто, – произнес он решительно.

      – Человек смерти боится, потому что жизнь любит, вот как я понимаю, – заметил я, – и так природа велела.

      – Это подло, и тут весь обман! – глаза его засверкали. – Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь всё боль и страх. Теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. И так сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет всё равно, жить или не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль и страх, тот сам бог будет. А тот бог не будет.

      – Стало быть, тот бог есть же, по-вашему?

      – Его нет, но он есть. В камне боли нет, но в страхе от камня есть боль. Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, всё новое… Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения бога и от уничтожения бога до…

      – До гориллы