Когда я умирала. Святилище. Уильям Катберт Фолкнер

отдохни.

      – Не захворала, – говорит. – Я встану.

      – Лежи себе, – я говорю, – отдыхай. Устала просто. Завтра встанешь.

      И лежала себе, здоровая и крепкая, поискать такую, да все эта дорога.

      – Я тебя не вызывал, – говорю. – Будь свидетелем, что я тебя не вызывал.

      – Не вызывал, – говорит Пибоди. – Подтверждаю. Где она?

      – Она прилегла. – Я говорю. – Приустала она, но…

      – Анс, поди отсюда. – Он сказал. – Посиди-ка на веранде.

      А теперь деньги плати за это, когда во рту ни одного зуба, а еще поднакопить думал, чтобы зубы вставить, чтобы хлеб Господень жевать по-людски, и она здоровая и крепкая – поискать такую – до самого последнего дня. За то плати, что три доллара тебе понадобились. За то плати, что ребятам теперь за ними ехать надо. И прямо вижу, как дождь стеной встает между нами, как прет к нам по этой дороге, словно дурной человек, словно не было на земле другого дома, куда ему пролиться.

      Слышал я, как люди проклинали свою долю, – и не зря проклинали, потому что грешные были люди. А я не скажу, что наказан, потому что зла не делал и наказывать меня не за что. Я человек не религиозный. Но душа моя покойна; это я знаю. Всякое делал; но не лучше и не хуже тех, что притворяются праведниками, и знаю, Старый Хозяин порадеет обо мне, как о той малой птице, которая падает. А все-таки тяжело, что человек в нужде терпит столько уязвлений от дороги.

      Из-за дома выходит Вардаман, перепачкался как свинья, с ног до головы в крови, а рыба там небось топором раскромсана, а то и просто брошена на землю, чтобы собаки сожрали. Да и ждать ли от мальца другого, чем от его взрослых братьев? Подходит молча, глядит на дом и садится на ступеньку.

      – Ух, – говорит, – до чего устал.

      – Поди руки вымой. – Я говорю.

      Адди ли не старалась правильно их воспитать, и больших и маленьких? Этого у ней не отнимешь.

      – Кишок и кровищи в ней, что в свинье. – Он говорит. А у меня что-то душа ни к чему не лежит, да еще эта погода давит. – Пап, – он говорит, – мама еще хуже расхворалась?

      – Поди руки вымой, – говорю я. Но и приказываю-то словно без души.

Дарл

      На этой неделе он был в городе: затылок подстрижен, а белая полоска между волосами и загаром похожа на сустав белой кости. Ни разу не оглянулся.

      – Джул, – говорю.

      Бежит навстречу дорога между двумя парами мульих ушей и утягивается под повозку, лентой мотается на катушку передних колес.

      – Ты знаешь, что она умирает, Джул?

      Чтобы родить тебя, нужны двое, а чтобы умереть – один. Вот как кончится мир.

      Я спросил Дюи Дэлл:

      – Хочешь ее смерти, чтобы в город попасть, верно? – Про что оба знаем, она молчит. – Потому молчишь, что если скажешь, хоть про себя, тогда поймешь, что так и есть, верно? Все равно ведь знаешь, что так и есть. Я тебе чуть ли не день назову, когда ты поняла. Почему не скажешь-то, хоть про себя? – Молчит. Одно твердит: «Папе хочешь доложить? Убить его хочешь?» – А почему не можешь поверить, что так