Лента жизни. Том 2. Игорь Игнатенко

полис Кафу, нынешнюю Феодосию. Мать обживется на юге, и, когда придет Валентине время пенсионного отлета из Заполярья, посадочная площадка у Черного моря примет перелетную птицу. Большую часть беспокойной жизни бабушка Мария посвятила именно средней дочери, чем навсегда лишила себя любви и почитания младшей, Зинаиды. Старшая, Нина, лишь изредка видала мать, когда та делала остановки на Амуре.

      Олег ребенком воспринял бабушку как величину непостоянную, временную, но – существующую. А посему, когда подрос и стал ездить по стране на соревнования, его потянуло к бабушке Марии. Было в ее имени что-то библейское, первородное, согретое нецерковным христианским православием. Ребенком он слышал вечерние, шепотком, молитвы бабушки, обращенные к ее тезке – деве Марии. В них бабушка просила у Христовой родительницы здоровья для внука, для дочери и зятя, призывала заступиться и оборонить от нечистого. Олежка понимал это так, что надо умываться с мылом и чистить зубы. И когда по утрам бренчал соском жестяного умывальника, смывая с глаз щиплющую мыльную пену, и драил содовым скрипучим порошком свои остренькие двадцать восемь зубчиков, а порой и некомплект из-за выпадания молочных, то искренне веровал, что все это очень нравится Деве. И она даст здоровья маме, которого у нее становилось все меньше и меньше после каждой новой операции… В прошлом году мамы не стало. Она умерла от неизлечимой болезни, и с нею ушли детство и ранняя юность с их наивной беспечностью и верой в бессмертие.

      При открытом окне виднее стали многочисленные морщинки, сетью опутавшие бледное, удлиненное, с чуть отвисшими щеками лицо бабушки. Тусклые глаза несколько мгновений изучали Олега, словно искали подтверждения правоте предчувствия. Наконец и глаза, и лицо озарились первой радостью, да так, что бабушка словно помолодела в один присест.

      Ахнув и всплеснув руками, она исчезла из оконного проема, чтобы через минуту появиться на крыльце в старом ситцевом халатике, шлепанцах на босу ногу. На ходу дрожащими руками оправляла волосы, подтыкая седые букли высоким гребнем. Согбенность и ветхость куда-то спрятались, словно бабушка оставила их за дверью.

      – Олежка… дитятко мое… – обхватила она руками шею внука, стоящего вровень с ней – бабушка на крыльце, он на земле. – А мне сон был… Собака громадная… И точно!.. – Бабушка разорвала объятья, отстранила голову Олега, пристально и жадно изучая облик внука от макушки до пят. Потом разом всполошилась: – Да что же мы тут стоим? Иди… иди сюда… ко мне…

      Минуя стоявшие в сумрачном коридорчике сундуки и ведра, пыльные коробки и висящие на стенах старые одежки, они вошли в комнату. Высокий не по-современному потолок давал ощущение простора, хотя едва ли помещение было больше двух десятков квадратов. В правой стороне, за ширмой, стояла взбулгаченная старомодная кровать с никелированными облупившимися шишечками на спинках. Слева у стены притулился стол, накрытый потрескавшейся по свисавшим углам клетчатой светло-коричневой клеенкой. Его подтыкали