Четыре угла. Анна Белинская

за ней, ураганом разбрасывая мысли:

      Кто-то простит, кто-то поймет.

      Но от меня любовь не уйдет.

      И на песке, размытом волной.

      Я напишу образ твой.

      Остановилась.

      Замерла.

      Глядя перед собой.

      – Полин, тебе плохо? – промаячил где-то сбоку обеспокоенный голос Роберта.

      А она не слышала ничего. Ни единого слова.

      В ушах гудели слова песни проклятые.

      Смотрела вперед, а внутри через мясорубку внутренности прокручивались. Медленно, с наслаждением.

      Горло спазмом схватило.

      Пульс пулеметными залпами зашелся…

      Он тоже смотрел на нее.

      И не верил. И ошибиться страшно. А как можно ошибиться, если каждый атом внутри кричал «ОНА!»? Как ошибиться, когда смотрела глазами своими тягучими, вязкими как расплавленная карамель?

      – Вот черт, – Роберт поравнялся с Полиной, укрывая от фигуры, нависшей грозовым фронтом.

      Откуда он здесь? Почему? Почему сейчас? Зачем?

      Роберта вращало внутри. Как на карусели в парке аттракционов, когда уже блевать хочется, а она всё крутится и крутится… Крутится и крутится…

      – Лёх, давай без истерик? – предупреждающе выставил пятерню Гризманн, тормозя слегка подавшегося вперед Воронцова.

      Алексей только сейчас заметил бывшего друга. Перевел взгляд с Полины на него.

      Потом снова на девушку. Полина… Роберт…

      Это как?

      Воздух моментально загустел, забродил, скис.

      – Па, – тихий, тоненький голосок ворвался в самую гущу этого воздуха.

      Полина вздрогнула.

      Медленно глазами проскользила по Воронцову, запирая каждую дверь в памяти, чтобы ничего в ней не сохранилось. Ни единого миллиметра его тела, одежды, эмоции.

      Опустила взгляд вниз, ощутив удар под дых.

      Кудрявый белобрысый мальчонка вцепился маленькими ручками в икру мужчины. Испуганно нахмурил светлые бровки и уткнулся носом в джинсы, прячась от настойчивого внимания чужих глаз.

      «Полинкин, я сделаю генетическую экспертизу. Зефирка, – упал перед ней на колени, обхватывая щиколотки девушки руками, вцепился клещами намертво, словно она вот-вот исчезнет, – этого не может быть. Я не верю! Это не мой ребенок, Зефир! Любимая моя, родная…».

      Как же не твой? Когда у вас с ним одно лицо и кудряшки такие же озорные, мягкие, светлые… А глаза голубые-голубые, чище и прозрачнее, чем капля росы…

      Воронцов опустил ладонь на затылок ребенка и прижал к себе теснее. Поднял глаза, в которых плескалось жгучее раскаяние, и виновато улыбнулся. Кротко, болезненно, безвыходно…

      Полина стойко и невозмутимо выдержала этот взгляд, не давая повода ничему. НИЧЕМУ.

      Никто не должен был знать, что творилось у нее внутри, потому что снаружи она – айсберг. Холодный, острый, опасный.

      Хотелось курить. Дико и прямо сейчас.

      Все это пройдет.

      Уже проходит.

      Ничего не случилось. Ничего.

      Нужно уйти.

      Опустила голову и словно случайного незнакомца обошла стороной.

      А