Резервный день. Рахиль Гуревич

Ты вернулся, и эти четыре месяца… Это был ад. Мне снятся ужасы, я постоянно вспоминаю детство.

      И я встала перед ним на колени.

      Я заметила, даже нет, запомнила это состояние: состояние абсолютного счастья. В шикарной блузе – дырка, я на коленях, и – спокойна, и − счастлива, потому что – так мне и надо. Я счастлива, потому что Дэн пришёл меня утешать и не боится, что его выгонят из женского, да ещё учительского туалета, потому что, хоть он и гад, и они, парни, все – гады, но и я – гадина: тогда, во втором классе, Дэн из-за меня сильно пострадал. И вот он меня первый обнял, он первый мирился. Я тогда чётко поняла, что он – сильный, а я – слабая. «Сильный не может быть подлым», − подумала я тогда и встала на колени. Какая я была глупая. Где-то по литре16 прочитала о доброте и прощении, и поверила. Добрый может простить − может! − но он может и сам стать подлым. Подлым может стать кто угодно – это я теперь знаю точно.

      − Арина! Пошли! Посидишь в зале. Сейчас третьи-четвёртые классы придут, − он меня не поднимал с колен, он просто уговаривал.

      Я взяла Деда Мороза за рукавицу – тогда он потянул меня вверх. Я так и держала его за рукавицу, а не за руку, пока мы шли по коридору. Поворот. Мы шли, и мне было наплевать на сплетни уборщицы, на лица, уже не смазанные, а вполне чёткие, смотрящие на нас со всех сторон. Лики отличников со стенда, в том числе и наши с Дэном, осуждающе вперились, впились в нас – я теперь точно знаю: они предостерегали меня тогда от опасностей и этой беды. Но я была счастлива, я стала в тот момент свободна от мамы. Мне было комфортно. (Как бы написать точнее?) Мне было − летяще. Невесомость души.

      Сидя в зале в ряду стульев, поставленных вдоль стены, я вместе с родителями из «началки» просто смотрела утренник-дубль два для третьих-четвёртых. На пульте была наша Веля и время от времени оборачивалась на меня. Корнелий Сергеевич фотографировал теперь уж сам, он улыбнулся мне виновато. Но Корнелий Сергеевич ни в чём не виноват, он, наверное, ничего и не понял: его не было тогда в школе, когда всё началось. Опять «блинчики», опять «проступки» − мне было всё равно. Я смотрела на Дед-Мороза – Дед-Мороз смотрел на меня. Дед Мороз не поддерживал Скомороха и Снегурочку в этой игре, не повторял нескладушки о проступках. И Скоморох заткнулся.

      Ко мне подсела насупленная грустная девочка. Она вся была какая-то пришибленная. Я сразу поняла почему: у неё не было нарядного платья, её родителей не было на празднике. Какое-то застиранное рубище с застёжкой на спине было на ней – это странно для нашей гимназии. Я обняла девочку – она прижалась ко мне, так мы и сидели. Макс и Злата подошли к нам, и, не глядя на меня, вывалили перед этой девочкой все оставшиеся призы и конфеты. Или только Злата дарила? Не помню. Злату и Макса я вдруг совсем перестала замечать. Я видела только Дэна. Я ни разу не подумала о том, как к нам с Дэном теперь отнесутся окружающие. После утренника Злата дождалась, когда Веля уйдёт и попросила меня отнести ей шубку. Я сразу поняла, что Злата меня отсылает, что хочет поговорить с Дэном обо мне, хочет отругать его. Я почти уверена, что она сказала тогда Дэну:

      − Ты совсем? Не вздумай

16

Литра (шк. слэнг.) − урок литературы