Корабль Тесея. Ильдар Абузяров

уходила, я был слишком горд, чтобы броситься за ней. Она собиралась покинуть меня насовсем, и я это чувствовал, понимал, но моя гордость не позволяла мне сделать несколько шагов вслед за ней. Мне не хватило сил протянуть руку, сказать пару ласковых слов.

      – И ты позволишь мне вот так уйти? – спросила она, давая мне последнюю надежду. Целое чертово окно возможностей.

      Я молчал.

      – И ты не боишься за меня? – намекнула она на угрожающую ей опасность.

      Я опять промолчал. Тогда промолчал. А теперь я хочу высказаться. Даже выкричаться.

      Теперь я хочу расправиться со своей гордостью, растоптать, разорвать в пух и прах.

      Человек начинается с желания и способности умереть за другого, хороший человек начинается с умения просить и прощать. Я сижу здесь в переходе, как последний пьяница, бомж и нищий, чтобы растоптать то чувство гордости, которое столкнуло меня с небес нашей любви на землю. Ибо ключ к возврату любви в сердце лежит лишь через милость и милосердие.

      Что с ней стало? Может быть, она уехала в Египет, где вышла замуж за копта. Я пошел за ней в Эрмитаж, но мне сказали, что она уволилась. «Не сработалась с начальством», – шепнула смотрительница по большому секрету, ибо им строго-настрого было запрещено говорить кому-либо об этом конфликте и вообще высказываться по поводу Мелиссы.

      Старенькая бабушка, потрепанная и облезлая, как здешние коты, пропахшая нафталином, почему-то проявила ко мне благосклонность. Видимо, потому, что «начальник присваивал все Мелиссины мысли и идеи». А потом, «чтобы изжить Мелиссу из музея и со света, ее и вовсе обвинили в каком-то страшном преступлении», «в воровстве загадочных папирусных манускриптов и каких-то ценных артефактов. Говорят, Ларца!», «слухами земля полнится».

      – У нас ведь как, – доверительно шепнула она, – если тема принадлежит руководителю, пока тот не напишет о ней свои труды, все работают на него как проклятые, как рабы на строительстве пирамид. Я вот до сих пор поэтому кандидатскую не защитила.

      – Странно это, – не соглашался я. – Я хорошо знаком с Мелиссой. Что-что, а украсть из музея, с ее трепетом и преклонением перед культурой, она не могла.

      – Не знаю, не знаю, – нервно трясла головой старуха, – но вам лучше уходить. Вам, может быть, ничто не угрожает, если вы честны, – подмигнула бабуся. – Но меня могут и в сообщники записать.

2

      И все. Никакой больше информации. Ни адреса, ни телефона. Страница Мелиссы заблокирована, телефон отключен. С ней никак больше нельзя было связаться. Чернота, пустота, забвение, одиночество.

      Последнее, что она мне дала, были слова. Точнее, несколько слов «Последней поэмы», намотанных на магнитную ленту и оставленных в кассетнике: «Ты погляди, не осталось ли что-нибудь после меня». Это была забытая в магнитофоне песня на стихи Рабиндраната Тагора. Длинное имя, которое я потом пытался расшифровать, как и все, связанное с Мелиссой.

      Сколько же загадок она мне оставила? Например, длинное прощальное письмо, которое я вновь и вновь переслушивал,