Ночь в Лиссабоне. Эрих Мария Ремарк

поре моей жизни.

      Я остановился в дверях и огляделся. Почти ничего не изменилось. Только на диване и креслах новая обивка.

      – Раньше они, кажется, были зеленые? – спросил я.

      – Синие, – ответила Елена.

      Шварц повернулся ко мне.

      – У вещей своя жизнь, и когда сравниваешь ее с собственным бытием, это действует ужасно.

      – Зачем сравнивать? – спросил я.

      – А вы этого не делаете?

      – Бывает, но я сравниваю вещи одного порядка и стараюсь ограничиваться своей собственной персоной. Если я брожу в порту голодный, то сравниваю свое положение с неким воображаемым «я», который еще к тому же болен раком. Сравнение на минуту делает меня счастливым, потому что у меня нет рака и я всего лишь голоден.

      – Рак, – сказал Шварц и уставился на меня. – Чего ради вы о нем вспомнили?

      – Точно так же я мог вспомнить о сифилисе или туберкулезе. Просто это первое попавшееся под руку, самое близкое.

      – Близкое? – Шварц не спускал с меня неподвижного взгляда. – А я говорю вам, что это самое далекое. Самое далекое! – повторил он.

      – Хорошо, – согласился я. – Пусть самое отдаленное. Я употребил это только в качестве примера.

      – Это так далеко, что недоступно пониманию.

      – Как всякое смертельное заболевание, господин Шварц.

      Он молча кивнул.

      – Хотите еще есть? – спросил он вдруг.

      – Нет. Чего ради?

      – Вы что-то говорили об этом.

      – Это тоже был только пример. Я сегодня с вами успел уже дважды поужинать.

      Он поднял глаза:

      – Как это звучит! Ужинать! Как утешительно! И как недостижимо, когда все исчезло.

      Я промолчал. Через мгновение он уже спокойно продолжал:

      – Итак, кресла были желтые. Их заново обили. И это все, что изменилось здесь за пять лет моего отсутствия; пять лет, в течение которых судьба с иронической усмешкой заставила меня проделать дюжину унизительных сальто-мортале. Такие вещи плохо вяжутся – вот что я хотел сказать.

      – Да. Человек умирает, а кровать остается. Дом остается. Вещи остаются. Или, может быть, их тоже следует уничтожать?

      – Нет, если человек к ним равнодушен.

      – Их вообще не нужно уничтожать, потому что все это не так важно.

      – Не важно? – Шварц опять обратил ко мне расстроенное лицо. – О, конечно! Но скажите мне, пожалуйста, что же еще остается важного, если вся жизнь уже не имеет значения?

      – Ничего, – ответил я, зная, что это было и правдой и неправдой. – Только мы сами придаем всему значение.

      Шварц быстро отпил глоток темного вина из бокала.

      – А почему бы и нет? – громко спросил он. – Почему бы нам не придавать всему значение?

      – Ничего не могу ответить. Все это было бы глупой отговоркой. Я сам считаю жизнь достаточно важной.

      Я взглянул на часы. Был третий час. Оркестр играл танго. Короткие, приглушенные звуки трубы показались мне отдаленной сиреной отплывающего парохода. «До рассвета осталось еще часа два, – подумал я. – Тогда я смо�