G4 моей судьбы. Александр Жабский

поглядела и спросила, здоров ли я, смогу ли писать сочинение, а то может в другой день (запасный день был предусмотрен для внезапно, но не смертельно заболевших). Я опять дёрнул веком, но заверил, что в полном порядке.

      Само сочинение даже и описывать нечем – нет таких красок. Чистый автоматизм. Предложено было три темы: «История в поэмах Маяковского», «Образ Раскольникова в романе Достоевского „Преступление и наказание“» (когда эту тему написали на доске, я весьма непосредственно хмыкнул; тотчас подлетела одна из надзирающих, чтобы не пользовались шпаргалками, филологинь, дескать, в чём дело, коей я и ляпнул, мол, а что, у Достоевского Раскольников действует ещё в каких-то романах; она фыркнула и дала мне щелчка по макушке: «Вот поступишь – поговорим!»; но, увы, больше мы с ней так никогда и не свиделись) и свободная.

      Никакого раздвоения или даже разтроения сознания у меня не возникло. Всё было ясно. Казалось бы, как соблазнительно для уже давно пишущего человека взяться за свободную тему – но нет, это скользкий путь. Будут сравнивать с тем же Марксом, Лениным, еще с кем-то – и, понятно, любому великому проиграешь, ведь критериев нет, сплошная вкусовщина. Раскольников тоже отпадает – никогда не любил и по сей день не люблю Достоевского – не за идеи, а за неумение писать. Оставался Маяковский, поэмы которого «Октябрь» и «Хорошо» я знал прекрасно, большие куски – наизусть.

      Сочинение сложилось в уме тотчас, осталось записать (эта манера у меня сохранялась всю жизнь: репортёрствуя, я по дороге с события в редакцию полностью придумывал репортаж, а в кабинете лишь настукивал его на машинке [в юности, рисуясь и подражая великому журналисту Михаилу Кольцову, порой диктовал прямо на линотип – строкоотливную, кто не знает, машину], а потом набирал на компе – и уже минут через двадцать, много – полчаса сдавал начальству). Сперва, естественно, в черновике – чтобы, как учили, заменить синонимами слова, в правописании коих не вполне твёрд, а также вялые на более выразительные и точные.

      За полтора часа до урочного времени сочиненское дело было как будто бы на мази. Поднял глаза: не только у меня – к выходу мимо стола комиссии тянулся ручеёк моих соперников. Их поочерёдно останавливали у дверей и что-то шепотком говорили; я знаю что – советовали не спешить уходить, а ещё и ещё раз перепроверить сочинение. Не прислушался к этим советам никто. Большинство их лиц я на следующих экзаменах уже не видел.

      Я же и не думал уходить. День хоть и выдался снова невыносимо жаркий, но в огромном читальном зале новой университетской библиотеки на первом этаже двухэтажного стилобата Главного корпуса ТашГУ, где все абитуриенты сдавали письменные экзамены, было довольно прохладно – сиди не хочу. И я, периодически откидываясь минут на 5 с закрытыми глазами на стуле и тем встревоживая надзирательниц (одной девушке поодаль от меня и в самом деле стало плохо от жары и перенапряжения,