Тени в раю. Эрих Мария Ремарк

чем дальше, тем хуже, – ответил я.

* * *

      Кто-то, хромая, ковылял через холл. Мы сидели в углу, почти в полутьме – лица вошедшего я толком видеть не мог, зато характерная походка, с легкой припрыжкой на три такта, смутно кое-кого мне напомнила.

      – Лахман, – пробормотал я себе под нос.

      Человек остановился и глянул в мою сторону.

      – Лахман! – повторил я уже громче.

      – Вообще-то я Мертон, – настороженно заметил незнакомец.

      Я щелкнул выключателем, и желто-синий плафон убогой люстры, жалкой пародии на модерн начала века, скупо осветил наш угол своим жиденьким светом.

      – Господи, Роберт! – в изумлении воскликнул гость. – Ты жив? Я думал, тебя давно на свете нет.

      – То же самое я думал про тебя. Но по походке я тебя сразу опознал.

      – По моей подтанцовке на три такта?

      – Ну да, Курт, по твоему вальсированию. Ты с Меликовым знаком?

      – А как же!

      – Ты, может, и живешь здесь?

      – Нет. Просто бываю иногда.

      – И зовут тебя теперь Мертон?

      – Да, а тебя как?

      – Росс. Но имя прежнее.

      – Вот так встреча, – протянул Лахман с легкой усмешкой.

      Мы помолчали. Обычная смущенная заминка при встрече эмигрантов. Когда не знаешь, о чем лучше не спрашивать. Когда не знаешь, кто жив, а кто нет.

      – О Кане что-нибудь слышал? – спросил я наконец.

      Это тоже испытанный прием. Сперва осторожно интересуешься теми, кто был не слишком близок ни тебе, ни собеседнику.

      – Он здесь, в Нью-Йорке, – сообщил Лахман.

      – И он тоже? Он-то какими судьбами здесь оказался?

      – Да как все мы здесь оказываемся? Игрою случая, как судьба распорядится. По крайней мере, в списке подлежащих спасению корифеев духа, составленном американцами, ни один из нас не значился.

      Меликов выключил люстру у нас над головами и извлек из-под стойки бутылку.

      – Американская водка, – пояснил он. – Примерно то же самое, что калифорнийское бордо или бургундское из Сан-Франциско. Или чилийское рейнское. Это одна из выгод эмиграции – можно по много раз выпивать на прощание, а потом отмечать новую встречу. Что даже создает иллюзию долгой жизни.

      Ни Лахман, ни я ничего на это не ответили. Меликов был эмигрантом другого поколения – семнадцатого года. Боль, что жгла наши души, в нем давно отгорела и стала всего лишь воспоминанием.

      – Твое здоровье, Владимир, – произнес я наконец. – И почему только мы не уродились йогами?

      – Да мне бы в Германии не уродиться евреем – и то я был бы счастлив, – заявил Лахман, он же Мертон.

      – Вы у нас граждане мира, передовой отряд космополитов, – невозмутимо изрек Меликов. – Вот и держитесь как первопроходцы. Вам еще памятники будут ставить.

      – Когда? – поинтересовался Лахман.

      – Где? – добавил я. – Уж не в России ли?

      – На Луне, – проронил Меликов, направляясь к стойке выдать ключи очередному постояльцу.

      – Тоже