Человек-нога. Максим Борисович Эрштейн

трички где-то вдалеке, купающийся в тумане сонный лес по обе стороны железнодорожного полотна, устремленного в неизмеримую даль. Все те же звонкие, исполнительные, блестящие рельсы с вкрапленными в них там и сям веснушками ржавчины. Все так же гудит и вибрирует ток в проводах наверху, образуя тот фоновый гул, который принято считать железнодорожной тишиной. В оврагах по обе стороны от рельс все та же темно-глянцевая застоялая вода, подернутая мазутом, паук-водомерка старается не задеть его, скользя по своему идеально натянутому катку. Небо низкое, склизкое, то и дело покапают из него несколько слабых капель и перестанут; отдельных облаков на нем не видно, потому что все они перемешались и растянулись, разорвались на лохматые волокна. Где-то за слоем этих серых волокон, чуть повыше деревьев, прячется сейчас, наверное, трусливое, дрожащее солнце; никто здесь – ни я, ни водомерка, ни вороны, облепившие почему-то верхушки сосен с западной стороны, не ждет его – бесполезно, оно все равно не покажется. Невдалеке маячит все та же смотровая вышка с тремя площадками между лестничными пролетами; люки на каждую площадку все так же приподняты, как будто за эти годы никто не залезал туда. Даже подниматься на нее не хочется – ведь, кажется, только вчера поднимался, и увижу-то я с нее все тот же посконный кафтан земли, чиненый неровными заплатами полей и деревень, утыканный островками лесов и лужицами озер, и разрезанный железной дорогой от края до края на два огромных лоскута. Тогда, тридцать лет назад, я поднимался на эту вышку не один – со мной была моя подруга – захлопнув над моей головой люк верхней площадки, она просунула в щель между досками финку лезвием вниз, и со словами «Сейчас я тебя режиком заножу», сбросила ее на меня, так что я едва успел отпрыгнуть. Хотел бы я, чтобы та финка была теперь со мной. Но в остальном я чувствую себя здесь точно так же, как и тогда – теплым сгустком энергии, которому гостеприимно разрешает побродить, и даже похозяйничать в себе мокрый октябрьский лесной простор.

      А вот и та самая просека, отделяющая гулкий, темный сосновый бор от мшистого, заболоченного осинового редколесья; по краям этой просеки всегда любили прятаться в высокой траве белые грибы. Я свернул сюда и, раздвигая траву ивовым прутом, вскоре нашел один такой гриб, толстый, крепкий и самодовольный, каким ему и надлежит быть. «Все как всегда, и мы тоже все еще молоды и полны сил», – радовались мои легкие, всеми своими порами впитывая здешний сырой воздух, смешанный с испарениями прелой листвы – воздух моего детства. Икроножные мышцы вторили им, с дерзкой легкостью управляя моими скачками между рытвинами и кочками. Но странное дело: я вдруг почувствовал и заметил за собой, что грибы мне вовсе не хочется срывать и что даже траву я стараюсь ворошить бережно и осторожно. Сердце встревожилось, заныло и я понял: нет, сейчас все уже не так, как всегда. Там, в сердце, невесть откуда появилась какая-то благостность и снисходительность ко всему окружающему; я смотрел вокруг себя новыми, другими глазами, которых у меня прежде не было, или которые были где-то спрятаны и ждали этой минуты. Прыть моя поутихла, осаживаемая и усмиряемая неким чутким внутренним поводырем, и я стал двигаться по просеке медленнее и тише. Меня охватило чувство, что я попал на самом деле в музей своей молодости, и что смотреть здесь можно, а трогать уже нельзя. «Вот в чем разница», – обдумывал я с удивлением это чувство, – «раньше мне нравилось все вокруг трогать, а теперь мне нравится все вокруг не трогать».

      Не пройдя по просеке и ста шагов, я с радостью узнал в глубине соснового леса, в низине, еще одну старую, давным-давно забытую знакомую – огромную поваленную сосну, выкорчеванную со всей своей исполинской корневой системой из земли Бог знает каким катаклизмом. Все так же безнадежно, как и прежде, пятилась она своими несчастными висящими корнями, пытаясь отползти от позора подальше вглубь чащи, но за эти годы не сделала ни шагу, лишь стала, кажется, еще угрюмее и бездомнее среди обломанных ее падением стволов вокруг. Не один десяток раз ходили мы по этой сосне в детстве, балансируя и падая, соревнуясь на скорость, в споре за какую-нибудь удочку или найденный около туристического костровища брелок. Прошли годы и здесь же сидели мы с подругой в последний раз перед расставанием; я мастерил для нее деревянного идола той самой финкой, а она смеялась и шутила, что идол – не к добру. «А не прогуляться ли мне сейчас вдоль по этой сосне, от корней до верхушки, смогу ли?» – спросил я себя, и ответил сразу же: «Конечно смогу. Но не буду. Не хочу».

      Я двинулся дальше, вниз по просеке, к разреженным, заболоченным перелескам – призрачным угодьям бархатных моховиков и кислой голубики. «А вот еще одного такого идола я бы сейчас как раз вырезал, если бы финка была со мной», – неприятно кольнула мысль, и как-то не отцепилась, повисла, опечалив меня. Я вспомнил ее, мою финку – гладкую, холодную, зловещую, равнодушную, полную противоположность тогдашнему мне. За это она мне и нравилась – она дополняла меня, исправляла мои недостатки, те, которые я тогда ненавидел в себе. Вместе с ней я становился таким, каким хотел быть; я много чего умел ей делать, но больше всего любил деловито показывать ее на людях, любил рисоваться с ней. В тот день, здесь, на сосне, когда подруга объявила мне о своем решении, я сказал ей: «Ну, сохрани этого идола на память обо мне». «Нет», – ответила она, – «если ты хочешь