#свободаестьсвобода. Д. С. Гастинг

стерва химичка, молодая стерва математичка. Англичанка, героиня наших эротических снов, имевшая довольно смутное представление, как должен звучать английский язык. Двенадцать мальчиков, четырнадцать девочек. Драки, прыщи, потные подмышки, любит – не любит, плюнет – поцелует. Но школу я любил вот за что: никто и никогда не докапывался к нашему внешнему виду.

      Я не могу себе представить, что в голове у человека, который разворачивает ученика домой, потому что на нём, скажем, не белая рубашка, а голубая. Я не могу себе представить, что потом вырастет из этого ученика. Мысль о том, что какая-нибудь другая школа могла предпочесть унизить меня, попытаться вписать в систему, дать понять, что урок подчинения важнее уроков математики и истории, наполняет меня глубокой ненавистью к подобным школам и глубокой нежностью – к моей давно не видевшей ремонта средней школе номер восемь, где я абсолютно раздолбайски, но неплохо учился и где сейчас абсолютно раздолбайски, но неплохо преподаю.

      В седьмом классе я, замкнутый, мрачный, недружелюбный, но, не побоюсь этих слов, довольно развитый подросток, носил длинные, до лопаток, волосы и толстовку с Королём и Шутом. Мои политические убеждения тогда уже почти окончательно сформировались, а музыкальный вкус оставлял желать лучшего: в сущности, я обожал всех исполнителей, лишь бы в их текстах звучало что-то про анархию, я даже Цоя обожал за «Маму-анархию», что уж говорить о Короле и Шуте. Бродя в одиночестве по школьным коридорам, потому что больше на переменах заняться было нечем, я до исступления переслушивал строчки, приводившие меня в щенячий восторг:

      Среди ублюдков шёл артист,

      В кожаном плаще,

      Мёртвый анархист…

      Стоя у зеркала, я любовался на себя в этой толстовке. У меня была и ещё одна причина её обожать: это было первое, что я приобрёл на свои собственные деньги. Моя железобетонная мать никогда в жизни не купила бы мне ничего подобного, поэтому весь август я провёл, прости Господи, в костюме косточки – раздавал листовки только что открывшегося зоомагазина. Впрочем, благодаря особенностям моего тогдашнего мышления я даже в этом костюме видел какую-то своеобразную готику.

      И, конечно, я представлял себя тем самым мёртвым анархистом, и мечтал, что на следующий год буду раздавать листовки всё лето, но непременно обзаведусь кожаным плащом, и не заметил, как сзади подошёл Тишкин.

      Он учился, кажется, в десятом, но по виду лет ему можно было дать и двадцать, и сорок. У него не хватало зубов, голос был скрипучим, а сам он очень длинным и костлявым – если на то пошло, мёртвого анархиста из нас двоих напоминал именно он.

      – А? – спросил я и вынул наушник.

      – Я грю, КиШ – говно! – проскрипел он, наклонившись надо мной и обдав вонью нечищеных зубов и несвежего пубертатного тела. Я хотел возразить, но его длинный, тонкий, заскорузлый палец с грязным ногтем неожиданно ткнул мне под ребро. Боль была такой внезапной и острой, что я согнулся пополам.

      Звонок на урок избавил меня от необходимости достойного ответа. Но с тех пор Тишкин