Зреет яблоко. Анна Арканина

думает кот, говорит Бог.

      Нет времени, понимает собака.

      Один песок.

      Мой мир от белого был слеп…

      Мой мир от белого был слеп,

      как будто новый лист альбомный.

      Шёл за окном бессрочный снег,

      его я помню.

      Стыл почты синий козырёк,

      фонарь выхватывал идущих,

      а снег обрушивался, тёк,

      был безусловным, вездесущим.

      Был день, и белые коньки,

      и двор метелями освистан.

      Птиц беспокойных угольки

      и батареи бок ребристый.

      На свежем инее в окне

      продавлен тёплый след ладошек.

      …Я там была, был мир во мне,

      чай байховый, сервиз в горошек.

      Время такое – стоишь на ветру…

      Время такое – стоишь на ветру,

      мимо и горе, и радость.

      Котик учёный, скажи дураку —

      облако, сон или старость?

      Выдохнешь слово – несёшь чепуху —

      буквы на тоненьких ножках.

      Котик учёный, что там, наверху,

      на разноцветных обложках?

      Что ты там видишь, роняя слезу,

      солнечный миг рыжехвостый?

      Падают звёзды – звезда на звезду —

      в тень безучастной берёзы.

      Скрипнет на лестнице тёмная мгла —

      древняя, в общем, музыка.

      Осень сберечь никого не смогла,

      ты не в ответе, мурлыка.

      Бормотание трамвайное

      твердь ледяная картонные дни

      было бы облако где мы одни

      бледные жалкие произрастаем

      и засыпаем в ладонях трамвайных

      в хрипло урчащем его животе

      на неизвестной звучим частоте

      пробуем слов колокольцы литые

      кто мы такие звенит кто такие

      чудится разное тим-тирли-бом

      в холод стекла упираемся лбом

      слившись с пейзажем по-зимнему млечным

      едем о важном тоскуем о вечном

      В этой осени тихой – в карманах пустующей улицы…

      В этой осени тихой – в карманах пустующей улицы,

      где с любой стороны так удобно пробраться тоске, —

      дайте света, включите мне свет, чтоб от света зажмуриться

      (как пластинку заело – три раза сказала про свет).

      Чтобы только взмахну рукавом – и стихи мои белые

      полетели, как стайка подросших за лето гусят.

      Вот я сяду скучать под раскидистым мокнущим деревом,

      а они в тонком небе гогочут и дальше летят.

      Чтоб любимый меня обнимал и про счастье загадывал,

      пусть по телу от крепких объятий – и нега, и дрожь…

      А на улице, шаркая ножкой, резвился и падал бы

      в лёгкой куртке распахнутой юный, отчаянный дождь.

      Приходит волк

      Ещё бы свет… Но сумерки – хоть вой.

      Приходит волк в тебя, и вот он твой:

      от лап когтистых до опушки снега,

      до лунного мерцающего следа

      над серой непокрытой головой.

      И укусил бы за нос, за бочок.

      Но пальцы жжёт немеркнущий бычок…

      За всех живущих, плачущих, поющих,

      за нас с тобой, за то, чтоб стало лучше,

      гнусаво воет внутренний волчок.

      Идёт на снег, и снег идёт войной.

      Ну что ж ты ноешь, маленький, не ной.

      Во всём такая царственная бледность.

      И день иной, и век, и неизвестность,

      и вечность над зубастой головой…

      Мой непроглядный, сумеречный мой.

      Мимо сердца

      Сумерки качнулись и погасли,

      вспыхнул свет на кончике ножа.

      До чего же птицы не напрасны,

      небо научившие дышать.

      Снег внутри пошёл, и стало зябко,

      настоящий тощий первый снег.

      Мимо сердца – сразу под лопаткой —

      лёд не лёд, во сне ли, не во сне.

      Осень начиналась сразу всюду:

      в голове, в распахнутом окне.

      Обходила яблоня по кругу

      сад и пропадала в глубине.

      Тишины звенящей было вдоволь.

      Только долговязый вдалеке

      говорил,