Мертвый кролик, живой кролик. Елена Михалкова

в утреннем солнце. В городе он такого никогда не видел. Скрученные сухие листья под ногами походили на сигары. Егор дошел до калитки, осторожно выглянул наружу. Все это время он боялся, что вот-вот увидит отца. Отец не ходит как все нормальные люди, а прет напролом, словно пробивает одну невидимую стену за другой.

      Но никого не было.

      Воздух холодный, свежий и сладкий, как мороженое. И тихо… Только со станции иногда доносится вскрик электрички – высокий, требовательный, точно голос билетерши, или как там называют этих вредных теток в зрительном зале… Капельдинеры, что ли.

      Вера раньше часто таскала их с Ленькой по театрам. Егору больше всего понравилось представление, в котором Джульетта на балконе вдруг стащила с себя платье и осталась в чем мать родила. Ух и сцена! Он даже вскочил, чтобы все рассмотреть. И бинокль у Веры выхватил. Вера тоже вскочила, отняла у него бинокль и вывела их с Ленькой из зала. До самого дома талдычила про дешевые приемчики и потакание низменным инстинктам толпы.

      Егор быстро озяб и, поеживаясь, вернулся в дом. Прав был старикан, когда говорил, что идет похолодание. Вчера вечером Севостьянов порылся в кладовке и достал куртку и ватные штаны. В штанах Егор утонул. А в куртке можно было жить, как в палатке. Стало ясно, что придется вернуться домой за теплыми вещами. В конце концов он вытащил за хвост из груды шмотья длинный шарф в красно-белую полоску. Севостьянов взглянул странновато, но кивнул: бери.

      – Какие планы? – спросил за завтраком Севостьянов.

      – Съездить надо кое-куда… – уклончиво ответил Егор.

      Севостьянов покосился на него, но промолчал.

      В таком деле, как у Егора, доверять никому нельзя. Особенно взрослым. Он однажды положился на Веру, которая постоянно твердила, что мальчики могут прийти к ней с любой бедой, – и что из этого вышло?

      – Сахару надо купить, – сказал Севостьянов.

      Еда у старикана простецкая. Черный чай из здоровенных кружек да бутерброды на подсохшем хлебе. Но Егору казалось, что ничего вкуснее он в жизни не ел.

      В субботу, когда он постучался к Севостьянову, старикан первым делом посадил за стол, навалил полную тарелку отварной картошки с тушенкой и сунул вилку в руку. Егор, как ни крепился, был весь в слезах и соплях. Он до последнего верил, что Ленька свалит вместе с ним. Да и намыкался по электричкам с бесконечными пересадками, запутался, не в ту сторону уехал поначалу, устал… Но запах над тарелкой поднимался такой, что он вздохнул и накинулся на еду.

      Севостьянов его ни о чем не расспрашивал. Только один вопрос задал:

      – Записку своим оставил?

      Егор торопливо закивал. Записку он действительно оставил, под хрустальной вазой, которую мама любила. Помнить этого он не мог. Просто сочинил для себя, что любила, и старательно поверил в собственную выдумку. Ваза и правда красивая, особенно когда на нее падает солнечный свет. Цветов отец в ней, естественно, не держит, и если бы однажды он сунул в нее какие-нибудь розы или гвоздички, Егор решил бы, что папаша спятил.

      Егор