Жестокий век. Исай Калашников

тебе еще и не то скажу!

      – А это видела? – Даритай-отчигин поднял плеть. – Я тебя сейчас научу почтительности! Ты у меня навек запомнишь!..

      Оэлун выхватила из очага горящую головню, пошла навстречу ему.

      – Уходи отсюда, пока не выжгла твои белые глаза!

      Даритай-отчигин попятился, задом вывалился из юрты, Оэлун вслед ему бросила головню.

      Немного погодя пришла Хоахчин. Она все слышала, видела позорно отступающего Даритай-отчигина, ее распирало от смеха, она пыталась сдержаться, но это ей не удалось. Зажала рот руками, перегнулась пополам, затряслась, всхлипывая.

      Оэлун какое-то время смотрела на нее сердито, потом тоже засмеялась. Впервые за все время, как попала сюда, ей стало весело, вспышка гнева свежим ветром омыла душу.

      Перестав смеяться, Хоахчин быстрым испуганным шепотом спросила:

      – Что теперь будет? Ой-ё, пропала твоя голова!

      – Ничего со мной не будет! Не боюсь я их.

      Хоахчин с восхищением смотрела на нее, качала головой.

      – Красивая фуджин, о-о, какая красивая! Я так тебя люблю! – И тут же улыбнулась. – А он-то, он-то… Задом, задом… Ой-ё! Ой-ё!

      И снова покатилась со смеху.

      В дверь просунулась недоумевающая рожица Хо.

      – Иди отсюда! – прогнала его Хоахчин.

      Оэлун поправила в очаге дрова, присела перед огнем. У нее на родине дров нет, там жгут сухой навоз – аргал. Он горит ровным, спокойным пламенем. Огонь в очаге не буйствует, как здесь. Все здесь иное, даже огонь.

      – Хоахчин, если я выберусь отсюда, ты поедешь со мной?

      – Нет, фуджин, тебе не выбраться отсюда, – вздохнула Хоахчин. – Я бы поехала…

      – А тебе хочется домой, Хоахчин?

      – Домой? – Она закрыла глаза. – Я не знаю, фуджин. Там мне жилось плохо. Ой-ё, как плохо! Но там отец. Он уже старик. Он так надеялся на меня и на нашего Хо. Теперь у отца никого нет.

      – Я буду молить Небо, чтобы…

      Оэлун не договорила. В курене возник шум, послышались крики, топот множества ног. Она выглянула из юрты. Люди бежали мимо, вверх по пологому склону сопки, возбужденно размахивали руками.

      – Едут! Наши едут!

      – Ну вот, – сказала она, – вот…

      Примчался Хо, позвал:

      – Пошли смотреть!

      – Пошли, – сказала и Хоахчин.

      Они поднялись на сопку. С ее круглой, поросшей степной полынью макушки видна была долина, прорезанная высохшей речушкой. По долине узкой лентой двигалось войско. Впереди конники, за ними закрытые и открытые повозки и повозки с неразборными юртами, за обозом снова конные. Пыль, поднятая множеством копыт и колес, густым облаком вползала на противоположный склон долины, там, на вершине склона, в лучах предзакатного солнца становилась розовой, и Оэлун казалось: вся долина охвачена пожаром. Тревожная теснота сдавила ее сердце.

      Всадники приближались. Уже можно было разглядеть их лица, и толпа на сопке притихла в напряженном ожидании. Тишину разрушил звонкий детский голос.

      – Эцэге!