Айсберг. Анна-Наталия Малаховская

в преисподнюю, где красный орущий рот и всё лицо перекорёжено, и никаких сияющих белизной кудрей не разглядеть, а только:

      – А-а-а! – и красное что-то пятном на подушке, на одеяле и на полу – льётся, капает, и меня выталкивают, передо мною захлопывают эту дверь, и вопль раздаётся ещё громче, а меня выгнали и чуть нос не прищемили, и какая-то в этой белой повязке в кудрявых полуседых космах старуха в запачканном чем-то переднике, в запачканном по подолу кровью, может быть, и прошипел кто-то другой, не она прошипела, она только рот свой беззубый скучерявила, а прошипел кто-то за спиной с ехидцей такой:

      – Папаша!

      Это я, значит, папаша? Я отец, я не знаю этого, не понимаю, как это вышло, что я стою вот на пороге вечности, предуготовленной моим потомкам, и меня из этой вечности выгоняют, они не хотят предоставить мне места в моей собственной предстоящей теперь вечности – да кто они такие? Как посмели? Разве я – не хозяин, и все они просто-напросто обезьяны, обязанные прыгать под мою дудочку?

      Но вот тут, на грани преисподней, под эти крики и вопли, разрывающие всё внутри…

      Фрагмент картины Анны-Наталии Малаховской

      «В корнях сквозит рассвет»

      Это я постарался, я вывел её, ещё недавно целенькую, с белыми, почти белыми волосьями над этим нежным, да, слишком изнеженным личиком, да, я вывел её – из жизни – и поставил на этом берегу, на этом утёсе, и я сказал ей – бросайся в пропасть – ничего не говоря, а только проталкивая, да, подталкивая её сначала тихохонько так, и щипками, и объятиями, сладкими до изнеможения… это я её подтолкнул и буквально затолкал в это помещение, тесное и тугое и с кровавыми тряпками на полу – вот тебе вместо всех кружавчиков на рукавах, которыми я тебя в этот стыд и позор заманить пытался, и заманивал, да, целый год заманивал, несмотря на все твои слёзы на щеках, на твои просьбы немые повидаться тебе дать хоть чуток с родимой твоей матерью… а почему бы не прикупить?

      – Не покупай ты мне этих жемчугов, – сказала она мне однажды, и сказала такое стыдное слово: – А купи ты мне мою родную матушку!

      Ну как тут сердцу не разорваться? Но не разорвалось оно у меня тогда, и я словно позабыл, а жемчугов не купил, да и ничего больше ей покупать не стал, всё приговаривал про себя, что куплю ей… когда-нибудь… её старушку, ту Прасковью, с руками такими костлявыми и совсем на дочку свою, на девочку, не похожую, а куплю… когда-нибудь. И вот эта пора наступила – пора выполнять все обещания, потому что не пора, а дыра, эта пропасть, открывшаяся, как прорубь во льду, в её собственном теле прореха открылась, в живом – в мёртвое, в царство смерти, может быть, и прежде всего – в преисподнюю она открылась, эта дыра, и там сейчас громосят и грохочут какими-то вёдрами или чем там жестяным ударяют, как будто собрались черти на сковороде кого-то жарить, и эти крики уже…