Маленькие птичьи сердца. Виктория Ллойд-Барлоу

та следовала моему примеру. Долли же иногда водила в лавку подруг, и те набивали рюкзаки домашним печеньем, тортиками с глазурью и дорогими шоколадными конфетами, чего я с моими скромными еженедельными запросами никогда себе не позволяла. При разводе мы с Королем не договаривались о выплатах и алиментах; дом принадлежал мне, а у него в то время почти ничего своего не было. Но его родители были очень щедры к нам с Долли, и особенно к Долли, давая ей все, что мог бы давать отец. Однако я понимала, что, как только Долли уедет в университет, никто меня кормить бесплатно не станет. Ричард уже начал заранее готовить меня к этому – когда мы с ним встречались в лавке, он задавал риторические вопросы: ты же станешь реже к нам заходить, когда останешься одна? Наверно, когда Долли уедет, тебе будет удобнее ходить в супермаркет? Впрочем, так, видимо, было правильно; я не могла зависеть от них вечно, раз их внучка больше со мной не живет, – кто я, собственно, им такая.

      – Спасибо, Филлис, – ответила я, – ты очень добра.

      Я не стала повторять известный ей факт, что свежие овощи и яйца мы берем на ферме. Я уже несколько раз ей об этом говорила, но она все равно упорно таскала мне яйца, и проще было взять, чем спорить. Я начала закрывать дверь, держа в одной руке пакет с продуктами.

      – …познакомилась? – донесся до меня конец ее вопроса.

      – Что? – я снова открыла дверь.

      – Говорю, ты уже с ними познакомилась? С новыми соседями? – осторожно проговорила она и указала на дом Виты.

      Тут я – как покупатели в лавке, произносившие имя Короля, потому что им нравилось его приятное и интересное звучание, как дети, топившие на языке кусочек шоколадки, – захотела произнести имя Виты и повторить его несколько раз, дабы оно перестало казаться экзотичным и начало казаться обычным, чтобы присвоить себе ее кусочек. Что на языке, то и в сердце, предостерегала в детстве мать. Это была ее любимая поговорка, звучавшая за семейным столом чуть ли не каждый день во время моих периодов тишины. Мать считала, что мое молчание – признак, что в сердце у меня пусто, зато в груди моей разговорчивой сестрицы, натурально, билось сердце, полное дочерней любви. Говоря о моем пустом сердце, мама верно угадала одно – ей в этом сердце не было места. Она не знала, что однажды у меня родится дочь и будет неожиданно и сладко засыпать на моей груди во время обедов и ужинов, разговоров и игр, словно сраженная внезапным бессилием. Долли могла уснуть, даже разворачивая подарки, и оберточная бумага колыхалась у ее лица в такт тихому сопению. Ее привычка засыпать в любой момент растопила что-то у меня в груди и ранила мне сердце, но я не хотела, чтобы рана затянулась. Эти ежедневные детские акты доверия хлынули в сердце, которое моя мать считала пустым и приучила так думать и меня, и заполнили его, как вода. Что касается моей матери, та знала все о пустых сосудах, лишенных любви. Даже Уолтер знал, что в сердце моей матери нет ничего, кроме озерной воды, текущей холодной и одинокой струйкой. Птичье сердце Уолтера тоже было жестоким,