Хорошо забытое. Феликс Чечик

      со стихами: забыть и забыться,

      чтобы только корабль, и вода,

      и матросов похмельные лица.

      Озарение? Боже ты мой!

      Озарение – грудь эфиопки:

      нечто среднее между хурмой

      и «Клико», вышибающей пробки.

      Небожитель и негоциант,

      путешественник на карусели,

      умирать возвратившийся Дант

      в госпитальном кромешном Марселе.

      Как Рембо, говоришь? Говори.

      Поливай и окучивай грядки,

      тиражируя скуки свои

      на шестом и бесславном десятке.

      «проснуться затемно пока…»

      проснуться затемно пока

      еще и птицы не проснулись

      не видеть слышать рыбака

      среди офонаревших улиц

      несущего рыбацкий скарб

      вздыхая и кряхтя под грузом

      к реке где зазеркальный карп

      ощупывает бездну усом

      и засыпая слушать птиц

      и сон увидеть на рассвете

      непродолжительный как блиц

      и удивительный как дети

      «Гаэтано Доницетти…»

      Гаэтано Доницетти —

      это музыка без нот,

      это пойманная в сети

      птица плачет и поет.

      Предпочел бергамским вязам

      паутинную тюрьму,

      или реквием заказан

      не кому-то, а ему?

      Обреченная попытка —

      жить в раю, забыть про ад

      и любовного напитка

      выдыхающийся яд.

      «Не пей с Валерой…»

      – Не пей с Валерой, – говорил

      мой друг Володя.

      А сам не зная меры пил

      в плену мелодий.

      – Не пей с Володей, – говорил

      мой друг Валера.

      А сам в плену мелодий пил,

      не зная меры.

      И я не спорил с ними, но

      пил с тем и этим,

      и как закончилось вино,

      сам не заметил.

      И как ушел один, и как

      второй в завязке…

      А я остался в дураках

      из доброй сказки:

      полцарства пропил, и в живых

      не числясь даже,

      соображаю на троих

      в ночном трельяже.

      «Забивали на труд, выпивали…»

      Забивали на труд, выпивали на «Правде»,

      огурец малосольный по-братски деля,

      и не праздника ради, а веселия для.

      Посылали гонца в тридевятое царство

      и смотрели вослед с золотого крыльца.

      А гонец испарялся: ни винца, ни гонца.

      «Ничего, – говорили себе, – возвратится».

      «Не беда, – говорили себе, – подождем».

      А весенняя птица похмелялась дождем.

      Ждали час, ждали день, ждали век – утешенье

      в тишине разговоров ночных находя,

      под земное вращенье и песню дождя.

      И смотрели на Пину, уехав из Пинска,

      где сирень отцвела и белел краснотал.

      А гонец возвратился, да нас не застал.

      «воробьи и трясогузки…»

      воробьи и трясогузки

      пели песни не по-русски

      у могилы на краю

      в мандариновом раю

      у покойницы старухи

      на груди лежали руки

      выражение лица

      в песню вслушивается

      «Учиться влом, в любви облом…»

      Учиться влом, в любви облом,

      курить по кругу за углом

      и на линейке быть распятым.

      И чувствовать себя битлом —

      незримым пятым.

      Слесарить, и качать права,

      и водку запивать чернилом.

      И аты-баты, и ать-два

      в ЗабВО, метельном и унылом.

      Но не подсесть на озверин

      от жизни бренной или бранной,

      и петь про yellow submarine

      бурятке Йоке полупьяной,

      и снова ощутить: незрим

      в своей стране, как в иностранной.

      Молчи, скрывайся и терпи,

      живи бездарно и безбожно,

      пускай подлодкой на цепи,

      но только желтой, если можно, —

      чтоб в полночь получить с небес

      от Джона