Юродивая. Елена Крюкова

от воли и света дурея!

      И была тишина. И в той тишине, издалека, от чужих рядов, через сдвигающиеся круглыми чугунами головы в ушанках и треухах, копьем кинулся вопль, яростный клич матери:

      – Девочку потеряли!.. Девочку потеряли!..

      – Эх, да здесь она! – заголосили на весь свет с виду тихие старухи, зашаркали по наледи валенками, зашевелились, – тута она! Сюда, матушка, сюда греби!.. Вона девка-то твоя – ишь, мешочница!.. Теперя разбогатемши будете!.. Эту – на кладбище, а вас… на лошадях – да с колокольцами!.. А чья-то девчонка-то?.. А больничной Лизаветки, полудурки!.. Единственная!..

      Ксения стояла, шатаясь от ветра, с мешком в руках. Мать подбежала, заплетаясь ногами, повалилась ей в ноги, обхватила руками, облипла всем телом вокруг нее.

      – … единственная моя…

      Толпа молчала. Из вышины, с церкви, лился медовый, слаще бурятского меда, звон. Длинноногий дядька, весь изморщившись, плакал, крепко сжимая в кулаке обрывки прозрачной пленки от растерзанного барабана. Волосы мертвой со снега вверх, в чистое небо, золотыми струями поземки взвивал култук – сильный ветер с Байкала. И цыганские дети, подпрыгивая, звонко кричали:

      – А вот сладкие красные петушки!.. Петушки!.. Соси да лижи да никому не скажи!..

      Через несколько дней Елизавета с Ксенией, купив себе все новое и две больших дорожных сумки, уехали на дремуче-дымящем поезде из города посреди тайги в город на берегу северного, лижущего белым диким прибоем камни-кости, вечно штормящего моря.

      Зачем они это сделали, они и сами сказать на смогли бы. Сделали – и все. Звезды так сложились в черных, широких небесах.

      А мешок, награда русской рулетки, сильно потощал – на эти деньги похоронили убитую неизвестную красавицу, отгрохали величавые поминки, полгорода приглашали, ели, пили и плакали, раздавали те кровавые деньги с паперти нищим и калекам и хромым и глухим бабушкам, чьих мужей на всех войнах убили, и разным прочим другим бедствующим людям, – а на остатки, так и быть, Елизавета напрягла ум, побежала на вокзал и купила два билета им с Ксенией – два входа, два пропуска в иную, дивную и чудную, опасную… – перекреститься перед дорогой!.. – жизнь.

      Поезд устремлялся неуклонно, грохотал неостановимо. Утомительно звенела ложечка в стакане. Дергались на стыках вагоны, цеплялись за обтерханные полки люди, чтоб не свалиться. Красный, синий и ярко-белый свет горел на стрелках, рельсы ложились старушьими спицами в ночи на бугристое грязное вязанье земли.

      – …мама, ведь я вижу, на тебе – мешок, длинный такой, до полу, и ты так тоненько поешь на незнакомом языке, и на затылке у тебя косичка, а в косичку вплетены такие черные… каменные… шарики. И в руке у тебя две тонких палочки, их концы горят, они тлеют и испускают… дым. Пахучий очень, очень!.. Ты… печальная. Ты медленно идешь мимо таких… больших бумажных барабанов, они вращаются, на них надписи… черные узоры, сверху вниз, замысловатые… сказочные такие… и ты идешь, плачешь и трогаешь их рукой, и поворачиваешь. И рядом с тобой – лица с узкими