Езидка. Дмитрий Стрешнев

потому что она слишком похожа на мою собственную…

      Закрученные усы черных жилетов склоняются и почти шепчут с нежным обещанием рая:

      – Чаю?

      Чаю, чаю, и поскорее, потому что сверху, из-под купола снова просачивается холодный космос одиночества, и только чай, и журчащий фонтан, и нарочно запутанная золотая вязь на черном коленкоре защитят этот картонный домик раскрашенного игрушечного Востока и всех, кто в нём, от большого ехидного мира, чересчур требовательного, как учитель чистописания.

      Лубочный Антар с круглыми глазами упрямо скачет на чёрном коне по нежно-салатовой пустыне. Петруня интересуется:

      – Это кто, Андрюш?

      – Это Антар, арабский Илья Муромец, жил в Йемене.

      – Это ж далеко, Йемен, да?

      – Порядочно.

      – А почему тамошний их герой – в сирийской бане?

      – Так везде же был один халифат.

      – А… вроде как у нас. Ясно. А потом что?

      – Распался.

      – Ясно. Как "Битлз".

      А вот и принцесса Абла, печальноокая возлюбленная Антара, на красном коне на другой стене – вечно им скакать и не доскакать друг до друга…

      Когда поблизости опять объявился чёрный жилет, Андрей спросил:

      – Это у вас что – настоящий Ат-Тинауи или копия?

      – Настоящий, месье. Абу Субхи. Подлинный.

      Вот так. Жил человек в нищете, всю жизнь рисовал, и пылились его картиночки на чердаке, а как помер – оказался непревзойденным классиком. Везде человечество разводит пиросманщину. Знал бы ты, Петруня, сколько эти картиночки сейчас стоят.

      Но Петрунин мозг уже деятельно шествовал дальше.

      – Что-то, Андрюш, после этой бани резко упало давление пива в организме.

      Это была его неразменная острота.

      – Не пивное у меня настроение, Петруня.

      – Это так всегда спервоначала кажется. Брось червя сомнения!

      Поздно, поздно, Петруня! Чай выпит, струны восьмиугольного фонтана, уставленного цветочными горшками, дрожат перед глазами, наигрывая андалузские аккорды, и это уже как будто совсем другой фонтан, без горшков, а за ним всплывает большое окно в стеклянную клетку a la Montparnasse, да и весь остальной угол улицы под названием "Нофара" с чужим, мопассановским, фонарём – в меру уродливое дитя искусственного парижского осеменения, хотя Салех Ахмад Рибат совсем не по-парижски выскакивает наружу из своей кофейни в одной полосатой рубашке под дождь – навстречу самым достойным гостям, и Абу Махмуд, а может, даже Абу Али Шахин, если еще не умер – последние сказители Дамаска, сидя на возвышении над всеми, тянут бесконечную балладу о бесконечных подвигах того же Антара и другого великого народного героя Абу Зейда аль-Хиляли, то есть про то, как вырубают под корень царства, протыкают львов и увозят красавиц – и мало кто слушает, но голос скользит по лицам солнечным бликом, по мужским лицам, исключительно по мужским, других тут нет, разумеется…

      – Я знаю, о чем ты думаешь, – говорит Петруня,