Камень среди камней. Жан-Лоран Солитью

как мне кажется, нормальному человеку. Я чувствовал покой и умиротворение, отсутствие головной боли и комфорт. Я не ощущал никакой привязанности или нужды в этих людях, бывших мне роднёй лишь генетически, но не имевших со мной ничего общего, ничего, что объединяло бы нас в касту платонической взаимной любви. Я знал, что не будь я сыном и внуком, эти люди сочли бы меня наиболее неинтересным, гадким, невоспитанным человеком и в целом тварью, которую ещё нужно поискать. Они были пленниками убеждений, в которые сами верили поверхностно, не желая погружаться в них, видимо интуитивно чувствуя опасность правды, скрывающейся за вуалью предрассудков. Я представил себе похороны, на которых буду раз за разом присутствовать, ведь рано или поздно этот момент настанет. Ощутил ничто: я не думаю, что стал бы плакать, рыдать и скорбеть, убитый горем. В конце концов, им ведь повезло больше, чем мне – они уже мертвы и свободны, обрели свой покой – радоваться нужно за умерших – им больше нет до нас дела. Выждав долгую и унылую процессию, приняв все сочувствия и хлопки по плечу, сопровождаемые словами «Крепись, сынок», я бы подыграл, накинув на лицо маску горя и рассадив всех по машинам, выдохнул, отправившись за бутылкой вина в одиночестве, зная, что теперь в мире на одного человека, способного меня по-настоящему потревожить, меньше.

      К концу вечера я чувствовал себя униженным, изнасилованным и распятым этими милыми, простыми людьми и чувствовал себя скверно, ощущая такой поток гнили, рвущийся рвотой из моей больной души в сторону людей, любящих меня непонятно за что. Порой я мечтал, чтобы они изгнали меня из семьи, вычеркнув из своего генеалогического древа, лишив меня фамилии и данного мне от рождения имени. А ведь я почти добился покоя в этот день, и даже заранее мне сказали, что не тронут меня, оставив в покое. И всё же в последний момент мой единственный, принадлежащий мне по праву из всех 365 в году день у меня забрали, вырвав меня из моего тихого покоя, изъяв из рук книгу авторства Альбера Камю. Лишь факт того, что практически никто не писал и не звонил мне в этот день, хоть немного меня успокаивал и томил надеждой, что в следующем году никто не напишет мне, не позвонит, не поздравит, не позовёт на тяжёлый, полный тревог и печалей семейный ужин, зная, что я человек холодный и нелюдимый, недостойный никакой любви и заботы.

      Закончил день лёжа в горячей ванне, думая о смерти, рассасывая под языком свой любимый десерт – транквилизатор, спасавший меня от всех проблем, за что я платил лишь небольшой головной болью и сонливостью.

      Проснулся я, лёжа рядом с любимой женщиной, за два часа до будильника и тупо уставился в потолок. Ночь была не страстная, хотя я на это надеялся, но всё же довольно милая: мы смотрели глупую комедию, которая мне нравилась, как бы я того ни хотел, смеялись и немного танцевали. Она ела пиццу кусок за куском (её аппетит стал неистов в последнее время), а я знал, что это обрекает меня на прохладную ночь (в связи со вздутием о сексе можно было и не думать), – есть не хотелось, хотя