Акула пера в СССР. Евгений Капба

сценическом костюме, который изображал не то волшебницу, не то принцессу, эта эффектная брюнетка с лицом, живо напомнившим какую-то из голливудских актрис последнего поколения, она стояла у заднего входа в ДК и курила, делая короткие затяжки.

      Меня никогда не привлекали курящие женщины, но Геру это, видимо, не смущало. Но, как говорил один из христианских мудрецов, «Плоть слаба, дух животворит!» А духом был я, так что скрутил разбушевавшиеся гормоны и эмоции в бараний рог и глянул на нее повнимательнее. Узнавание пошло сразу на двух уровнях – моем и Герином. Память Белозора выдала: «Машенька Май, руководитель Народного театра при ГДК, ах, ох, как же она хороша, и какое я ничтожество по сравнению с ней». Ну или что-то вроде этого, слишком запутанный букет. А моя собственная память выдала трёхэтажный мат. Это была Мария Никитишна, бабушка моей одноклассницы Марины – той еще стерляди.

      Эти Май, кажется, размножались почкованием и фамилию передавали по женской линии. По крайней мере, ни у Марии Никитишны, ни у ее дочери Маргариты Ивановны, ни у незабвенной Мариночки Май мужей замечено не было. С Мариночкой у нас были отношения специфические: все старшие классы пыталась ввести меня в список своих запасных аэродромов, я же из природного упрямства ее злодейски троллил, категорически не желая быть одним из многих. Хотя девочка была исключительных природных данных, к тому же отличница, ну и артистичная, умела себя подать, когда хотела.

      Теперь было ясно, откуда всё это. Не эхо войны – генетика!

      – Гера, вы меня не слушаете? Вы ведь придете на премьеру?.. – она чуть поменяла позу.

      Я думал, эти фишки появились с явлением такой казни египтской, как Инстаграм, а оказалось – женщины владели этим вечность.

      – А когда премьера?

      – Сегодня, Гера! – в ее голосе было столько укоризны, что, будь я Герой, я бы точно приперся с огромным букетом цветов, на который, наверное, потратил бы всю оставшуюся двадцатку.

      Но Героем я не был и потому глянул ей в глаза и сказал:

      – Нет, – и, развернувшись на каблуках, пошуровал по асфальтовой дорожке прочь.

      Он мне еще спасибо скажет, если мне удастся свалить отсюда обратно, в своё тело и своё время.

      До Слободки было около пяти километров, так что времени на подумать хватило. Я уже понял, что со мной случилось, и принял это как данность.

      Я – попал. Ну так, как попадают герои книжек про попаданцев. Только не в обожаемый мной век девятнадцатый, железный, поистине суровый век, с пароходами, револьверами, сыщиками, хрустом французской булки и прогрессом, который шагает семимильными шагами, а в самый советский из всех периодов. Брежневская эпоха, она же застой. Время юности моих родителей, эдакий глаз бури между ужасами Великой Отечественной и маразмом перестройки. Черных воронков и краповых околышей уже не было, черных кожанок и бритых затылков – пока не было. Можно было выдохнуть и осмотреться. В конце концов, вдруг я тут временно? Может быть, если хорошенько напиться еще раз, то вернусь обратно? Что там у него было – коньяк?