Берег. Ирина Негрей

ленным ветром и временем деревянным ступеням из обрезанных досок. По бокам их светлыми пучками обрамляет желтая трава, прикрывающая мерзлую осеннюю землю. Вдоль спуска кренятся в сторону залива самострои из серой древесины, и смотрят унылыми окнами в ржавых решетках рыбацкие балки на полозьях. И, как всегда, с тонким назойливым свистом высекает в глазах слёзы северный ветер. Море на горизонте цветом чуть голубее берега сливается с пасмурным затянутым небом в единое полотно, через которое не пробивается ни единый луч солнца. Кажется, что плотная завеса на небе сама светится изнутри серебристым ровным сиянием, которое тонет в строю тревожных волн, гулко разбивающих пустынный галечный пляж. Кое-где виднеются обглоданные чайками рыбные полускелеты, но протяжных криков самих чаек уже не слышно: подрастив неуклюжих птенцов, стаи двинулись на юг в преддверии суровой, беспощадной и полной снежных буранов зимы. Идущий впереди перестает сминать сапогами в хрусткую крошку взявшийся небольшими лужицами первый лёд и встает так, что подгоняемая порывами ветра волна едва не достает до его подошв. «Вот здесь», – говорит он, махнув свободной рукой в сторону упорно терзающего берег прибоя. Вторую руку надёжно обрамляет кольцо такого же серого, как всё вокруг, металла. На другом конце железной восьмёрки конвоир. «Стой», – криминалист красными от холода пальцами откручивает от фотоаппарата крышку и переводит его в авторежим. Человек в круглом стекле объектива повторно поднимает руку и повторяет: «Вот здесь». И потом: «Выбросил». И спустя ещё несколько секунд: «Нож». Раздаются знакомые звуки затвора. Человек опускает руку и понуро стоит, спросив сигарету и поеживаясь от ледяной соленой мороси. Ему хочется, чтобы скорее закончилась эта тоскливая прогулка, напоминание первой, когда он ночью, с шальной головой и неистово стучащим сердцем, спускался сюда же, боясь зацепиться пьяной походкой на неровно сколоченной лестнице. Бежал к лиману, где в конце, чувствуя боль в груди от частого дыхания, размахнулся и бросил в ночную чёрную бездну то, что жгло его ладонь. Предмет, который он нес, острым лезвием рассек послушные волны, а море рассмотрело его, изучило и сделало своей добычей и тайной.

      Следователь с понятыми бегло осматривает побережье, поддевая носком сапога уже гладкие, обработанные лучшим ювелиром мира, осколки стекла, и ожидаемо ничего не находит. Галька издаёт под ногами приглушенный треск. Человек, показавший место, щелчком отбрасывает в сторону окурок. Закончили. Ветер продолжает трепать полы одежды, обещая, что скоро, совсем скоро из небесных далей он принесёт с собой колючий белый песок, закуёт заливы и реки в ослепительно белые кандалы, а следом за ним придёт долгая полярная ночь, в паре с которой он будет петь свою вечную песню тысячелетними словами. Строгое и суровое полотно, на котором разворачивается сцена из чьей-то короткой жизни, заставляет следователя на минуту оглянуться, перед тем как сказать конвоирам: «Пора уводить». Группа медленно поднимается по скошенным ступеням обратной дорогой, и на берегу не остаётся ни души.

      «Он мне обещал обещал телевизор тебе поставим в камеру что хочешь принесем это ведь ты убил скажи сигареты хочешь рассказывай как было это ты мы знаем знаем знаем», – пыльный речитатив разбивается о разводы на когда-то новых пластиковых окнах и падает на остатки строительной клейкой ленты на подоконнике, которая уже превратилась местами в лохмотья с нечитаемыми надписями. Пробившийся солнечный луч ползет по рыжему линолеуму, говоря, что скоро вечер.

      Автора чуть подтряхивает, он не выспался, смотрит глазами с красными прожилками от похмелья, лицо заросло щетиной, одежда давно измята, стеганая куртка местами порвана, обувь потеряла форму, кожа на ней заскорузла под толстым слоем грязи. Пальцы, в бороздки которых также забилась пыль, стали чёрные, как и кромки ногтей. В небольшом кабинете, заваленном бумагами и папками-скоросшивателями, на стене, прямо над его головой висит репродукция «Танцевального зала в Арле». Он в тревоге, не знает, что с ним будет, это видно по напряжению в его позе, нервному движению рук, хочет, чтобы ему поверили, мечется от веры в то, что разберутся и отпустят до молниеносных приступов отчаяния.

      Но как здесь поверишь, вот он в подъезде, дверь в квартиру распахнута, рядом у женского тела, сползшего на ступени, горло в крови, сам в крови, держит ее за голову и твердит, что там был кто-то еще.

      Кто-то еще.

      Тень, проскользнувшая мимо, сбежавшая по ступеням невидимым духом, без имени и без лица, не оставившая следов, замеченная лишь краем глаза, разве может такое быть.

      «Уводите».

      Стеганая спина, ставшая чуть более несчастной, укоризненно следует за полицейским.

      В коридоре уже ждут следующие, взъерошенные и злые родители сбежавшей ночью дочери. Она здесь же, сидит, скрестив ноги в кедах, в джинсах-бананах, прям как носили двадцать лет назад, и безразмерном худи. Мода возвращается и на бунтарство тоже, только подростки в это не верят, пробивая уже проторенные дороги, цитируя читанное-перечитанное, отвергая мамину с папиной виолончель и выбирая вновь свой новый вудсток, бродить по дорогам, вдыхать ночной густо замешанный котёл из трав, автомобильных выхлопов и пива. А потом, спустя много лет стать кем-то в добротно сшитом костюме, выбирающим одежду