Мы над собой не властны. Мэтью Томас

но Эд не сводил с нее глаз. У Эйлин заполыхали щеки.

      – Может, включишь запись?

      Эд и бровью не повел. Эйлин уселась на него верхом и нажала кнопку видеомагнитофона.

      – Потом посмотрим, – сказал Эд, целуя ее в шею. – Гениально все-таки придумана эта штуковина.

      Он провел рукой по спине Эйлин, сжал ягодицу, погладил между ног.

      – Посмотрим, когда захотим, – шепнула она, задыхаясь.

      Эйлин скатилась с него и отшвырнула прочь одеяло. Эд, убавив звук, сорвал с себя трусы. Эйлин потянулась через него выключить лампу на прикроватном столике, и тут Эд одним рывком опрокинул ее на спину. Телевизор наполнял комнату мерцающим светом, озаряя контуры их тел в чудесной ночной темноте.

      В январе восемьдесят первого матери Эйлин поставили диагноз: рак пищевода.

      Медсестра являлась на дом, но очень многое отец делал сам. Когда Эйлин заходила к ним после работы, всякий раз оказывалось, что отец уже дал маме лекарство, вымыл ее, переодел, приготовил жидкую кашку – она уже не могла принимать твердую пищу – и устроил на ночь. Теперь отец спал в той же комнате, на второй кровати.

      В тот день, когда маму в последний раз положили в больницу – двадцать третьего ноября восемьдесят первого года, – отец пожаловался на боль в груди. Его отправили на осмотр. Выяснилось, что он все это время скрывал свою болезнь – тоже рак. Метастазы распространились по всей грудной клетке, захватив жизненно важные органы. Отца поместили в палату на том же этаже, что и маму. Раз в день их возили в креслах-каталках повидаться друг с другом.

      Тридцать лет родители Эйлин спали в разных комнатах, а сейчас, незадолго до Рождества, когда ее маму увозили прочь от отца – как потом оказалось, навсегда, – она закричала на весь больничный коридор:

      – Не отдавай меня, Майк! Не отпускай!

      Зато никто не слышал, о чем она, вся утыканная трубками, спросила Эйлин в тот вечер.

      Уже задернули занавески и погасили свет, оставили только лампочку над кроватью. Эйлин наполнила две чашки охлажденной водой, но они так и стояли, забытые, на столике, и лед давно растаял.

      – Скажи, не зря?

      Эйлин наклонилась поближе, чтобы расслышать.

      – Что «не зря», мам?

      – Я двадцать пять лет ни капли в рот не брала. Не зря хоть?

      Эйлин почувствовала, как по лицу расползается неуместная улыбка. И ведь не весело совсем, а проклятую вурдалаческую улыбку никак не удержать. Только бы мама не заметила, как ей больно. За открытой дверью то и дело попискивали сигналы вызова, что-то бормотали голоса по системе громкой связи. Эйлин двадцать лет проработала в больницах, но сейчас все вокруг казалось незнакомым. В зеленоватом свете флюоресцентной лампы мама была похожа на привидение. Под истончившейся до прозрачности кожей проступили вены.

      – Как ты можешь спрашивать?

      – Спрашиваю вот. – Мама с трудом повернула голову на подушке. Щеки у нее запали, но ставшие громадными глаза смотрели осмысленно. – Не зря это было?

      Эйлин всегда считала самым счастливым в своей жизни время, когда мама бросила пить. Мамино сердце понемногу оттаивало,