Оранжерея. Чарльз Стросс

смотрит на меня. – Ты говорил, что рассчитывал меня увидеть.

      – Я просто немного подумал об исследовательском проекте, про который ты мне сказала. Решил узнать, кто эту музыку заказывает и нужны ли еще волонтеры.

      Она хлопает глазами, меряя меня взглядом с головы до ног.

      – Да у тебя, я смотрю, самоконтроль налаживается. Хочешь подать заявку? Круто!

      Один из внешних сигнализаторов дергает, говоря мне, что она просматривает мои общедоступные метаданные – призрачный клубок медицинских записей, который летит за нами как рой воображаемых пчел, готовых укусить при первых признаках агрессии.

      – Тебе действительно стало лучше!

      – Не хочу быть пациентом вечно. – Звучит драматизированно. – Не люблю такую долгую опеку.

      – Ты уже решил, что будешь делать по выздоровлении? – спросила она.

      – Понятия не имею. – Я просматриваю меню. – Мне то же самое, – говорю я столу.

      – Как же так? – Похоже на невинное любопытство. Может, поэтому я решаю прямо сказать ей правду.

      – Я действительно не знаю, кто я. Понимаешь, мое прежнее «я» максимально стерто. Я не помню, чем занимался или даже что меня интересовало. Tabula rasa – это про меня.

      – Ох, блин. – Мой напиток выскользнул из-за стола. Она смотрит на меня так, словно не знает, верить мне или нет. – У тебя есть семья? Друзья?

      – Я даже этого не знаю. – Это малая ложь: у меня очень-очень туманные детские воспоминания, некоторые – стереотипно интенсивные, которые я пожелал сохранить любой ценой: две гордые матери наблюдают мои первые шаги на черном песчаном пляже. Имеется и безосновательная уверенность в том, что у меня были какие-то давние партнеры… может, целая гигасекунда семейной жизни. Некоторые смутные образы коллег, призраки кошек. К сожалению, что бы я ни делал, яснее картина не становится. И это досадно. – У меня есть кое-какие обрывки, но в целом такое ощущение, что до операции с памятью я был волком-одиночкой. Задроченным клерком, винтиком большой машины. Только я даже не помню, что это была за машина. – А это уже форменный большой обман.

      – Это так грустно, – вздыхает Кей.

      – А что было с тобой? – спрашиваю я. – До того, как ты стала ледяным упырем? Ты помнишь?

      – Конечно! Я выросла в артистической труппе. У меня было много братьев, сестер и опекунов. Мы были фундаменталистами – скажи кому – стыдно станет! Я время от времени контактирую с кузенами, обмениваюсь впечатлениями. – Кей задумчиво улыбается. – Когда я была упырем, держалась за память о них. Ведь только она напоминала мне, что я – чужестранка.

      – А среди упырей у тебя был, ну…

      Ее лицо каменеет.

      – Нет, не было.

      Я смущенно отворачиваюсь. Собственно, с чего я решил, что являюсь единственным лжецом за этим столом?

      – По поводу еды, – говорю я, быстро меняя тему разговора. – Я постоянно тестирую здесь разные закусочные. Вычисляю, какая лучше, а заодно разведываю, кто куда ходит. Хочешь –