Спой мне о забытом. Джессика С. Олсон

в его прошлом и меньше отвлекаться на ямочки и лопатки.

      Устроившись за органом, я кладу руки на клавиши. Я с давних пор люблю вступительную арию из «Le Berger», и ее я могу без запинки сыграть даже во сне, если понадобится. Она идеально подойдет, чтобы нырнуть в память Эмерика, потому что мне совсем не нужно фокусироваться на музыке.

      Я наигрываю знакомую прелюдию, и затем, когда Эмерик начинает петь, не сопротивляюсь потоку, как вчера, а широко распахиваю душу и позволяю течению унести меня. Прибой тащит меня на дно, эмоции так глубоко и полно затапливают меня, что я едва не рыдаю от счастья. Закусив язык, я плыву вглубь. Дальше и дальше, пока образы деревушки не сменяются проблесками золотого солнечного света, пологих холмов и маленького домика, который приткнулся на краю яблоневого сада. У меня подскакивает сердце, когда мелькает лицо гравуара, но я заставляю себя погрузиться еще дальше в прошлое.

      Мне нужно добраться до самого начала, посмотреть, как родилась эта девочка, где началась ее история.

      Я еще долго плыву против течения, но наконец попадаю в одно воспоминание, которое сверкает, будто молния, хотя его образы говорят, что дело происходит в ночной тьме.

      Эмерик еще ребенок лет пяти-шести. Стоит темная ночь, свет дает лишь бледная желтая луна в окошке да чадящий фонарь на тумбочке. Мама Эмерика полусидит на кровати, она раскраснелась от потуг, а волосы слиплись от пота. Он вцепился в мамину руку.

      – Все хорошо, Maman, – тоненьким голоском уверяет он. – Уже почти все.

      Его тельце трясется от ужаса, ему хочется убежать, спрятаться, но он стойко держится около кровати, стискивая ее пальцы, и старается лишь не смотреть на вспухший живот и на кровавую простыню между ног.

      У изножья хлопочет акушерка, пристраивая чайник с горячей водой и стопку пеленок, бормочет матери что-то утешительное насчет дыхания и родовых потуг.

      Со следующей схваткой Эмерик плотно зажмуривается, жалея, что нельзя закрыть уши руками, чтобы не слышать воя матери.

      – Умница, Даниэль, – хватит акушерка. – Малыш уже почти вышел. Еще разок!

      Еще один последний вопль, который чуть не раскалывает домик пополам, и все закончено. Мокрое тельце малыша падает на руки акушерке, Maman откидывается на подушки, всхлипывая и так крепко сжимая руку Эмерика, что у него немеют пальцы.

      – Получилось, Maman, – говорит Эмерик, сдерживая слезы ужаса и облегчения.

      – Как малыш? – спрашивает Maman у акушерки.

      Та не отвечает.

      Maman садится на кровати, и в голосе звенят нотки тревоги:

      – Ребенок здоров?

      – Она в порядке, – откликается акушерка, но не поворачивается лицом, а малышка не кричит.

      – Она… жива? – голос мамы надламывается на втором слове. – Прошу, только не говори, что она…

      – Жива, – помедлив, отвечает акушерка.

      – Что не так?

      Акушерка прочищает горло.

      – Дай ее мне. – Maman с горящими глазами выпускает ладонь Эмерика и протягивает руки. Акушерка все еще не поворачивается, и Maman кричит: – Отдай